22:20 АБУ МУХАММЕД АЛЬ-ХАРИРИ И ЕГО МАКАМЫ. |
Абу Мухаммед аль-Касим ибн Али аль-Харири (1054 —1122), известный также под именем аль-Басри, является одним из крупнейших писателей арабского средневековья. В книге впервые на русском языке публикуется полный текст его макам. Главный герой макам, Абу Зейд ас-Серуджи, его проделки, сама сюжетная основа цикла отразили характерные черты эпохи, в которой создавались макамы. В европейской литературе мы не найдем жанра, адекватного арабским макамам. Они соединяют в себе свойства стихов и прозы, изысканной украшенной литературы и живой речи; ученый спор соседствует и них с рассказом о ловкой плутовской проделке, душеспасительная проповедь — с фривольным анекдотом, назидательные рассуждения — со злой сатирой, откровенно условная композиция — с достоверным отражением черт реальной жизни. Слово «макама» существует в арабском языке с древнейших времен и значит буквально «место стояния». Первоначально так называлось место собрания племени, потом это слово приобрело более широкий смысл, стало обозначать уже и само собрание, а в дальнейшем — и беседы, которые в этом собрании велись. Обычай вечерней беседы, возникший в кочевой бедуинской среде, когда он скрашивал ночевки у костра, утвердился впоследствии и среди той части населения, которая перешла к оседлости, проник и в придворный круг. Тематика бесед, основное содержание которых составляли первоначально рассказы о стычках между племенами и о подвигах знаменитых героев, постепенно расширялась, особенно с выходом арабов на мировую историческую арену и соприкосновением их с культурными достижениями других народов. В арабских средневековых хрониках мы ужо не раз встречаем термин «макама» в применении к беседам, которые вели халифы со своими приближенными, а поскольку их участники были люди весьма образованные, то беседы состояли не только в рассказывании занимательных историй и анекдотов, но и в дискуссиях на богословские, моральные и филологические темы. Знания, красноречие, остроумие, находчивость были в большой чести при дворе, и люди неимущие, но образованные могли благодаря этим качествам снискивать себе пропитание и у «повелителя правоверных», и у подражавших ему мелких феодальных владык. Таким образованным бедняком был и аль-Хамадани (969—1007), известный также под прозвищем Вади ад-Заман («Чудо времени»), основоиоложннк литературного жанра, получившего название «макама». Покинув в юности родной Хамадаи, он побывал при дворах правителей Рея, Джурджана, Нишапура, в разных городах Хорасана, Сиджистана, в Газие и Герате. Его образ жизни, его занятия, несомненно, наложили свой отпечаток на специфику этого нового вида литературного творчества, которому в арабской литературе суждена была долгая жизнь: произведения в этом жанре сочинялись даже в XX в., известно не менее семидесяти писателей, обращавшихся к жанру макамы. Макамы вошли и в литературу других народов Ближнего и Среднего Востока, в частности иранскую и еврейскую. Есть предположение, что этот жанр повлиял на возникновение европейской пикарескной прозы в XVI—XVII вв. Обычно автор создавал целый цикл, состоящий из нескольких десятков макам. Каждая из них содержала вполне самостоятельную, законченную историю, но все макамы цикла были связаны между собой двумя постоянными героями. Главное действующее лицо макам — бродяга, веселый, остроумный и беззаботный. Своими речами он собирает вокруг себя толпу и, хорошо разбираясь в психологии слушателей, очаровывает их своим красноречием, легко обманывает и обирает. В каждой макаме герой появляется в новом городе, по названию которого она обычно и именуется. Место действия в макаме — чаще всего рынок, мечеть, дом судьи, просто уличный перекресток — словом, место, где много народу. Второй постоянный герой — рассказчик. Обычно это купец, который, странствуя по городам, встречает главного героя, всякий раз выступающего в новом обличье. Иногда рассказчик и сам становится жертвой проделок плута, которого он рано или поздно узнает по речи, по манерам и, уединившись с ним, укоряет за обман. Бродяга обычно отвечает остроумным изречением или стихотворным экспромтом и покидает купца, чтобы встретиться с ним уже в следующей макаме. Главный герой макам и его проделки, сама сюжетная основа цикла — странствия героя в поисках пропитания — отразили характерные чорты эпохи, в которую возник и сформировался макамный жанр. Блестящее время расцвета Халифата Аббасидов осталось позади. X—XII века — время его распада, политического ослабления. В Багдаде распоряжались иноземные султаны, халиф сохранял авторитет лишь в делах религии. Власть на местах была неустойчивой, переходила из рук в руки. На дорогах хозяйничали разбойники, которые нападали даже на Багдад. Положение осложнялось бесконечными религиозными распрями. Огромный вред экономике наносили войны между феодальными властителями отдельных областей. Феллахи гибли от голода и эпидемий, многие из них покидали свои поля, нищенствовали, бродяжничали, перебираясь в поисках пропитания из города в город. Возникло даже нечто вроде корпорации воров, нищих, бродяг, фокусников и т. и., которые называли себя «детьми Сасана». Они исхитрялись любыми снособами выманить деньги у людей: торговали амулетами и лекарствами, предсказывали судьбу, прикидывались больными, увечными, бежавшими из плена. У них в ходу был свой воровской жаргон. О ловких плутах бытовали в народе веселые рассказы и анекдоты, которые можно найти и в средневековых арабских антологиях, и в «Тысяче и одной ночи». И главный герой макам с его удивительными проделками, несомненно, происходит из «детей Сасана». Но макамы — жанр особый, он возник не как народный, а как сугубо книжный, отвечающий всем требованиям литературы высокого стиля. Искусством строить речь арабы гордились с древнейших времен, а в эпоху расцвета арабской средневековой культуры (VIII—XII вв.), тяготевшей, пе без влияния эллинистической философии, к рационалистическим принципам, это искусство приобретает особое значение. Именно речь, по мнению средневековых арабских философов, будучи выражением разума, в первую очередь способствует формированию человеческого общества на рациональных основах. Это представление оказало свое воздействие на арабскую книжную литературу, стиль которой, оттачиваясь веками, становился все более изысканным, подчинялся требованиям гармоничности организации фразы, правильного выбора слов для высоких и низких жанров, насыщался тропами и разнообразными звуковыми украшениями. Все эти черты как раз и характерны для макам. Макамы писались рифмованной прозой (садж) с большим количеством стихотворных вставок. Каждая страница их, каждая строка насыщена метафорами, параллелизмами, сравнениями, гиперболами, не всегда с первого взгляда понятными намеками и иносказаниями, пословицами, афоризмами, литературными и кораническими цитатами. Авторы используют богатую синонимику арабского языка, игру слов, основанную на оттенках их значения, па омонимии, аллитерациях и ассонансах, а порой п на особенностях арабской графики. Соответственно и герой макам — пе просто ловкий плут и обманщик, он высокообразованный человек, знаток мусульманского права, грамматики, риторики, поэзии, да и сам — поэт, талантливый и находчивый импровизатор, а главное — искусный оратор, прежде всего именно речью своей увлекающий слушателей и заставляющий их раскошелиться. Монолог, который он произносит в прозе или в стихах, независимо от его содержания — всегда кульминационный момент макамы. Более того, в некоторых макамах герой даже и не устраивает никаких проделок, а просто демонстрирует своп знания и остроумие. Средневековые арабские критики даже и ценили макамы прежде всего за красоту и изящество слога, порой игнорируя их содержание; впрочем, как мы увидим дальше, на то могли быть и особые причины. Самым большим мастером макамы они считали аль-Харири, превзошедшего, по их мнению, зачинателя этого жанра — Бади аз-Замана; европейские исследователи нередко придерживаются другого мнения, ставя Бади аз-Замана на первое место и упрекая аль-Харири в излишней вычурности языка. Так или иначе, в историю арабской литературы как наиболее знаменитые авторы макам вошли именно эти двое — аль-Хамадани и аль-Харири. Абу Мухаммед аль-Касим ибн Али аль-Харири (1054—1122), известный также под именем аль-Басри, родился близ месопотамского города Басры в семье богатого торговца шелком и землевладельца. Получив хорошее образование, аль-Харири рано стал писать, увлекаясь прежде всего грамматикой и лексикой литературного арабского языка. Чтобы углубить свои знания в арабской филологии, он на долгое время поселился среди, бедуинов, считавшихся в то время хранителями «неиспорченного» арабского языка — языка доисламской поэзии и Корана. Отличный стилист, аль-Харири создал несколько филологических трактатов, в которых выступал против употребления литераторами слов и грамматических форм, характерных для разговорной речи. Перу аль-Харири принадлежат также диван стихов и сборник посланий (расаил). Наиболее известны его послания «Синия» и «Шиния», искусно составленные из слов, каждое из которых включает буквы «сии» и «шин». Но именно макамы принесли ему наибольшую известность. Написаны макамы были, как явствует из авторского предисловия, по заказу какого-то высокопоставленного лица. Имени его аль-Харири не упоминает, а потому комментаторы и исследователи его творчества расходятся здесь во мнениях: одни считают, что это был правитель Басры, другие называют одного пз вазиров халифа аль-Мустаршида (время правления 1118—1135) — Ануширвана ибн Халида (чаще всего) или Ибн Садаку, а некоторые указывают па халифа аль-Мустазхира (1094—1118), покровительствовавшего литераторам и ученым. Аль-Харири говорит, что этот высокий покровитель велел ему «держаться манеры Бади», т. е. следовать своему предшественнику. Это указание было выполнено: герой макам аль-Харири, Абу Зейд ас-Серуджи, т. е. Серуджийский, взят из той же самой среды, что и Абу-ль-Фатх Александрийский у аль-Хамадани. О прямой связи Абу Зейда с «детьми Сасана» аль-Харири говорит в макамах Сурской и Сасанской. Да и все проделки героя в большинстве остальных макам подтверждают принадлежность его к этой своеобразной корпорации. Сын аль-Харири сообщал даже, что у Абу Зейда был реальный прототип, о встрече с которым рассказывается в Харамийской макаме. По его словам, аль-Харири начал сочинять эту первую свою макаму, вернувшись домой после описанной встречи в мечети, пораженный красноречием и умом проходимца; макама приобрела известность в кругу басрийских литераторов и дошла до Ануширвана, который, прочтя ее, заказал Абу Мухаммеду написать целый цикл. Существует, однако, и версия, будто прототипом героя послужил некий басрийский филолог, у которого аль-Харири учился и рассказы которого передавал. Кто бы ни был на самом деле прототипом Абу Зейда — ученый-филолог или ловкий бродяга, ясно одно: черпал аль-Харири из обоих источников, как из научно-риторического, так и из «сасанского». И если похождения его героя менее разнообразны, чем в макамах аль-Хамадани, то Абу Зейд более учен и красноречив, чем александриец,— здесь сказался иной жизненный опыт автора. В соответствии с бытующими в средневековой арабской литературе представлениями о том, что книга должна воспитывать читателя «в духе разумности», аль-Харири подчеркивает в предисловии назидательный характер своего сочинения и сопоставляет его с известными книгами, в которых «звери говорят человечьим языком» (здесь в первую очередь имеется в виду, несомненно, «Калила и Димна» — собрание поучительных историй, арабская обработка индийской «Панчатантры»), Обратить внимание на это обстоятельство автору было тем более важно, что он предвидел возражения «неразумных читателей» и «злопыхателей», которые будут его укорять «за дела серуджнйца», не понимая или не желая понять, что в шутках его заключено «полезное поучение, на верный путь наставление». И аль-Харири не ошибся в своих предположениях: средневековые арабские литераторы высоко ценили макамы за красоту и изящество слога, но содержание их нередко считали вредным. Например, Ибн ат-Тыктака, автор наставительного зерцала для правителей (1302), находил, что «снисходительное отношение в изображении житейской пронырливости, плутовских проделок или попрошайничанья есть унижение духа человеческого» (Цит. по: Крымский А. Е. Арабская поэзия в очерках и образцах. М., 1906, с. 283.). Однако понять до конца отношение аль-Харири к поведению своего героя не так просто. Абу Зейд, как и прочие «дети Сасана», находится в оппозиции к обществу имущих: он обманывает и обирает прежде всего богатых купцов, судей, правителей. И порой не только обманывает, но и открыто обличает их жестокость, несправедливость, сластолюбие, как, например, в Рейской или Рахбийской макамах, заступается за обиженных. Когда правитель Мераги, восхищенный умом Абу Зейда и мастерством, с каким тот владеет словом, предлагает серуджийцу поступить к нему на службу, старый плут решительно отвергает это предложение, предпочитая оставаться свободным. Но ведь не только власть имущих Абу Зейд обманывает — любого, кто подвернется, даже друга своего аль-Хариса... Конечно, аль-Харири вкладывает в уста Абу Зейда множество полезных и нравственных поучений: о бренности мира земного, о непрочности человеческого благополучия, о верности в дружбе, о пользе брака, о помощи ближнему и т. п. В то же время сюжет макамы строится так, что последующие действия Абу Зейда ставят под сомнение его слова, и полезные наставления могут восприниматься как таковые лишь вне контекста макамы; в макаме же они выглядят скорее пародией на нравственные поучения. Рассказчик, аль-Харис пбн Хаммам, в большинстве макам порицает Абу Зейда за плутовство, однако главный герой отвечает так, что его оправдания звучат убедительнее упреков. Абу Зейд понимает, что его поведение далеко не безукоризненно, но считает, что должен приспосабливаться ко времени: Ведь рок, человеку слывущий отцом, Нередко прикинется жалким глупцом: Незрячим рядясь, беззаконья творит — Так сыну грешно ль притворяться слепцом? При всем том нельзя не заметить, что сам автор явно симпатизирует Абу Зейду и эту симпатию передает аль-Харису ибн Хаммаму. Рассказчик постоянно восхищается ораторским искусством плута и с большим интересом следит за его проделками, хоть и укоряет Абу Зейда за них. Расставшись с Абу Зейдом, аль-Харис скучает по его обществу, ищет встречи с ним, огорчается жизненными невзгодами, преследующими приятеля, т. е. самооправдание героя подкрепляется оправданием со стороны, да вдобавок устами такого персонажа, в котором некоторые средневековые критики видели alter ego самого автора. Мысль о несправедливости судьбы (или миропорядка) как основной причине неблаговидных поступков Абу Зейда высказана уже в первой, Санаанской, макаме («Почему же неправая злая судьба лишь порочным отводит обширный надел?»); далее она повторяется, варьируясь, много раз, и это, очевидно, раздумья самого аль-Харири, который с грустью наблюдал ломку жизненных устоев, девальвацию нравственных ценностей. Ощущение неразрешимости противоречий между четким, рационально установленным этическим идеалом средневековья и зыбкой и «нерациональной» реальностью, вероятно, и породило такого героя, как Абу Зейд. И, видимо, поэтому чаще всего в речах Абу Зейда звучит тема бренности земных благ, ожидания божьей кары и необходимости творить добрые дела. Проповедь Абу Зейда на эту тему в центре Санаанской макамы, которой открывает аль-Харири весь цикл; потом он возвращается к ней вновь и вновь, в макамах 11 (Савской), 21 (Рейской), 31 (Рамлийской), 41 (Тинисской), т. е. в начале каждого нового десятка макам, словно эта навязчивая мысль не дает ему покоя. Но получается, что каждый раз подобная проповедь оказывается очередным обманом, очередной насмешкой Абу Зейда над доверчивыми слушателями. Автор как будто заставляет бороться между собой две морали: мораль, одобряемую религией, внешне принятую обществом, но постоянно нарушаемую, и мораль «детей Сасана», противопоставляющих себя лицемерному обществу. И на протяжении всего цикла, казалось бы, побеждает мораль «сасан-ская». Предпоследняя макама, так и названная «Сасанской»,— завещание Абу Зейда сыну — восхваляет это братство нищих, их образ жизни н мировоззрение. Но завершается цикл покаянием героя (Басрийская макама), его вступлением на путь благочестия и добродетели — уже без всякого обмана. Это естественно. Ведь трудно себе представить, чтобы писатель XII в., воспитанный в духе традиционной религиозной морали, не искал бы в своих сомнениях утешения у Аллаха. Он не мог поступить иначе, как заставить в конце концов и своего грешного героя принять традиционную мораль, ибо в представлении аль-Харири не она плоха, а плох мир, который от нее отклоняется. Да и Абу Зейд нарушает требования этой морали только под влиянием объективных условий, а не в силу собственной испорченности. Таким образом, если говорить о назидательной функции макамы, то суть ее — в критике недостатков современного писателю мира. Впрочем, возникает ряд вопросов относительно уровня этой критики. На первый взгляд в ее характере нет особого вольнодумства. Но как быть с зубоскальством Абу Зейда (взять хотя бы его вольное обращение с кораническими цитатами)? Как быть с кощунственным звучанием его наставлений, когда он, веселый кутила, произносит проповеди, копирующие назидания благочестивых мусульманских проповедников? Или с речью на свадьбе нищих, подозрительно похожей на речи, произносившиеся на халифских свадьбах? (Ср., например: Хилал ас-Саби. Установления и обычаи двора халифов. М., 1983, с. 94.) Или с «завещанием» Абу Зейда, которое пародирует и завещательные речи высокопоставленных лиц, и зафиксированные в специальных книгах профессиональные наставления? Известный поэт Ф. Рюккерт, переводчик макам аль-Харири на немецкий язык, высказывает соображение о том, что даже излишняя витиеватость их слога, за которую не раз упрекали автора, также пародийна. Или все это кажется пародией только европейскому читателю, а современники аль-Харири воспринимали проповеди Абу Зейда всерьез, руководствуясь арабской пословицей: «Не смотри, кто говорит, а слушай, что он говорит», которую приводит французский арабист К. Дюма в подтверждение серьезного отношения читателей к назидательным речам плута? А лукавое переиначивание цитат из Корана — лишь «безобидный атеизм светских людей и просто любителей поглумиться», как замечает по аналогичному поводу швейцарский востоковед А. Мец? (Мец А. Мусульманский Ренессанс. М., 1966, с. 275.) Быть может, слова Абу Зейда приобретают пародийный смысл помимо желания самого автора? Вряд ли можно с полной определенностью ответить на все эти вопросы — очевидно, каждый читатель находил и находит в макамах то, что соответствует вкусам и понятиям его времени и его собственным пристрастиям. А лукавил аль-Харири в предисловии или говорил правду — трудно сказать. И все же от ощущения пародийности речей Абу Зейда очень трудно отделаться... Оценивая характер героя, построение сюжетов, язык макам, мы всегда должны исходить из литературных норм эпохи аль-Харири. Здесь уже говорилось о внимании средневековых арабских литераторов к слову, о стремлении их к отточенности речи. Однако читатель сможет уловить ощутимый разнобой в стиле отдельных макам, а порой и отдельных частей одной и той же макамы. Но это не означает нарушения речевой гармонии, наоборот, отражает предписываемую нормами средневековой эстетики иерархию стилей в зависимости от предмета изображения. Ведь в содержании макам сочетается много разнородных элементов, и каждому из них соответствует свой стиль, свой речевой уровень. Так, наиболее «высокая» лексика, наиболее патетическое построение наблюдается в речах и стихах Абу Зейда, когда он кого-либо или что-либо восхваляет или оплакивает или произносит поучение на возвышенную тему. «Средний» стиль мы встретим в повествовательных или описательных частях макам, в разговорах героев на моральные темы, в стихах о вине и любви и т.п. Наконец, «низкий» стиль соответствует сатирическим частям макам — обличительным речам Абу Зейда и разыгрываемым перед зрителями «перебранкам» с женой. Таким образом, поэтика макам аль-Харири соответствует стилевым нормам своего времени. Явственно прослеживается здесь и свойственная любому произведению средневековой литературы подчиненность определенным канонам, о чем много пишут современные литературоведы. В каждой макаме мы встретим традиционный зачин, стандартную концовку, однотипное развитие действия, повторяемость ситуаций, естественно с более или менее значительными вариациями. В повествовании немало условных черт: так, аль-Харис почти каждый раз узнает своего старого знакомца только к концу макамы; сын Абу Зейда появляется в макамах то как взрослый юноша, то как маленький мальчик; герои беспрерывно и в большинстве случаев без видимых усилий преодолевают огромные расстояния, переезжая из Йемена в Иран, из Грузин в Египет и т. д. При этом, как правило, переезды лишь упоминаются и очень редко описываются: индивидуальный характер местностей почти пе отражается в макамах, за исключением, пожалуй, Харамийской и Басрийской, в которых автор, патриот Басры, явно имел целью прославление своего любимого города. Однако стереотипность н условность ситуаций отнюдь не означают их искусственность. Наоборот, все это — сцены, выхваченные из жизни, т. е. макамы отражают свое время не только в отношении художественной формы. Точно так же и Абу Зейд —не схема, не фигура, механически передвигаемая автором нз одной макамы в другую, не маска comedia del arte, а личность. Характер его неоднозначен: Абу Зейд не «плох» и не «хорош» — он человечен, ему свойственны и злые, и добрые порывы. Ф. Рюккерт пишет, что в процессе работы над переводом макам, когда он вырвался нз плена ученых комментариев к самой художественной ткани произведения, «удивительный герой макам» стал казаться ему «все более и более живым» 4. Очевидно, в живом, противоречивом характере героя и заключена притягательная сила этого памятника, о которой говорит известный французский арабист Сильвестр де Саси, знаток творчества аль-Харири, подготовивший первое критическое издание его макам: «Аль-Харири, при всех трудностях, которые представляет его стиль, и несмотря на известное злоупотребление выдумками и остротами, привлекает читателя, способного ого понять, своим неотразимым обаянием» 5. Это обаяние заставило европейских переводчиков еще в прошлом веке обратиться к макамам аль-Харирп, несмотря па сложность их языка. Существует несколько переводов на английский, французский и немецкий языки; из них особенно выделяется не превзойденный доныне перевод Ф. Рюккерта, который подошел к делу не столько как востоковед, сколько как поэт, поставив перед собой задачу «показать, что и в этой полной излишеств форме живет дух, причем такой, который только в этой форме и может выявиться» . На русском языке в прошлом веке было опубликовано лишь пять макам аль-Харири, часть из них — в переводе с западных языков. Это — прозаические переводы, преследующие не столько художественные, сколько информационные цели, за исключением одного — перевода третьей макамы, выполненного И. О. Сенковским, который сделал удачную попытку воспроизвести рифмы и ритм подлинника. В 1978 г. нами был опубликован перевод сорока макам из пятидесяти, составляющих цикл (М., Главная редакция восточной литературы издательства «Наука»); в настоящей книге мы предлагаем полный перевод всего цикла, включая предисловие аль-Харири, отсутствовавшее в первом издании. Стремясь по возможности передать все особенности поэтики макам, мы имели в виду, что в русском варианте привычное и естественное для средневековой арабской литературы может обернуться непривычной вычурностью и преувеличенной экзотичностью, создать у читателя неверное представление о подлиннике: ведь, несмотря на перегруженность стилистическими украшениями, текст аль-Харири не мертвая словесная ткань, а яркий, живой рассказ. Именно ради сохранения живого характера повествования и диалога переводчики считали необходимым расшифровать некоторые намеки, особенно связанные с бытовой спецификой, чтобы не перегружать перевод загадками и комментариями к ним. Например, в Макаме о двух динарах Абу Зейд, жалуясь на невзгоды, которые терпят он и его семья, говорит: «И мы поселились в низине». Русский читатель (вероятно, и современный араб-горожанин) не поймет, почему именно это должно свидетельствовать о бедности. Комментатор поясняет: «Они выбрали низину местом жительства из-за бедности, чтоб гостям не был виден их огонь». В переводе мы передали этот отрывок так, чтоб он был понятен без комментариев: «Я на видном месте больше не жгу огней, боясь привлечь незваных гостей». В то же время мы стремились сохранить характерные для арабского литературного стиля вообще или для Абу Мухаммеда аль-Харири в частности образные средства, которые отражают специфику языка макам, хотя и могут показаться несколько необычными («беседы нашей огниво сыпало искры без перерыва», «ночь натянула шнуры своего шатра» и т. п.). Хотели мы дать читателю представление и о звучании арабского текста, не ставя, однако, своей задачей воспроизвести все его звуковые украшения, потому что перевод, «озвученный» полностью по-арабски, опять-таки казался бы излишне вычурным. В тех случаях, когда необходимо было передать в переводе такие элементы поэтической формы, которые в русском языке эквивалентов не имеют, приходилось подбирать для них аналоги. В частности, в макамах Мерагской, Пятнистой, Самаркандской, Алеппской излюбленные арабскими средневековыми авторами графические украшения заменялись украшениями фонетическими, т. е., например, вместо повторения или чередования однотипных букв («отмеченных точками» или «не отмеченных точками» и т. п.) герои прибегают к повторению или чередованию одинаковых или однотипных звуков. Если же макама содержала речь, диалог, стихи или загадки, основанпые на арабских грамматических правилах, полнее «античности слов, омонимии и т. п., мы вынуждены были прибегать к более серьезным заменам отказываясь порой от воспроизведения содержания этой части макамы и стремясь лишь к тому, чтобы новое содержание, основанное уже на русской игре слов, и его стилевое оформление соответствовали арабскому средневековому литературному стереотипу. Так пришлось поступить при переводе макам Катыийской, Малатийской и Зимней; в макамы Магрибинскую и Обратную введены русские палиндромы, также не совпадающие по содержанию с арабскими. Таким путем мы пытались воспроизвести в переводе эффект эстетического воздействия подлинника на читателя или слушателя. Делая русский текст более ясным по мысли и несколько более сдержанным по стилю, мы сочли необходимым сохранить ритмическую организованность подлинника и рифмовку, чтобы дать читателю представление о звучании арабского саджа. Как известно, ритмизация не чужда русской литературной прозе. Большие куски ритмической прозы часто встречаются у таких общепризнанных мастеров стиля, как Н. В. Гоголь, И. С. Тургенев, И. Λ. Бунин. Основу ритмической организации русской прозы составляют грамматические и синтаксические параллели, поддержанные словеспыми и звуковыми повторами; иногда наблюдается стремление выравнять число слов, слогов или ударений в определенных ритмических отрезках, подобрать окончания определенного типа. Поскольку ритмическая организация арабского саджа имеет в общем ту же основу (при большем удельном весе звуковых и словесных повторов, рифмы и параллелизма синтаксических конструкций), переводчики считали возможным воспроизвести его русской ритмической прозой. Наш перевод не копирует ритм подлинника; в нем, как правило, ритмически члененные отрезки длиннее, чем в подлиннике, главным образом из-за необходимости расшифровки текста, о чем было сказано ранее, и частого отсутствия полных лексических соответствий. Как уже говорилось, мы сочли обязательным сохранить также рифму, которая часто играет роль и ритмообразующего фактора. При этом мы опирались на опыт таких известных мастеров перевода с европейских языков, как М. Л. Лозинский («Кола Брюпьон») и Η. М. Любимов («Тиль Уленшпигель»). Учитывая характер лексики и фразеологии макам, мы использовали средства только литературного языка на разных стилевых уровнях, избегая просторечия и вульгаризмов. В таком случае, как нам кажется, рифма наряду с ритмом подчеркивает усложненность стиля, как бы компенсируя облегчеиность звуковой стороны текста, и придает ему оттенок некоторой «старинности» при сохранении чуть лукавого оттенка повествования. Следует сказать также и о способах передачи арабских стихов, которые в подлиннике то и дело вплетаются в ткань рифмованной прозы. Система стихосложения арабской классической поэзии метрическая; стопы традиционных стихотворных размеров достаточно строго определены количеством долгих и кратких слогов при наличии в стопе «ритмического ядра», т. е. более сильной доли, не всегда совпадающей со словесным ударением, наподобие тезиса в античной метрике. Переводчики не считали нужным пытаться точно воспроизводить ритмы подлинника и, заменяя сильные доли тоническими ударениями, создавать несвойственные русскому стиху размеры, хотя в принципе возможен и такой путь. Мы опирались на принятый в советской теории и практике поэтического перевода принцип функционального и ритмико-интонационного подобия подлиннику. Нам представляется, что для передачи стихотворных вставок, вкрапленных в ритмическую рифмованную прозу, лучше всего пользоваться строгими русскими силлабо-тоническими размерами, для того чтобы в переводе грань между прозой и стихами ощущалась так же ясно, как у аль-Харири. В большинстве стихотворений сохранен принцип рифмовки, характерный для арабской классической поэзии,— единая рифма в каждой строке или через строку. В макамах Савской и Дамасской сохранен встречающийся в них особый вид арабской строфы андалусского происхождения (так называемый зеджель) с рифмовкой типа ббба, ввва и т. п. Макамы аль-Харири неоднократно иллюстрировались средневековыми арабскими художниками-миниатюристами, несомненно находившими в них для себя богатый материал. Несколько иллюстрированных рукописей макам сохранилось до нашего времени; одна из них, датированная XIII в. и содержащая 98 цветных миниатюр, находится в Ленинградском отделении Института востоковедения АН СССР. Ее иллюстрации относятся к наиболее ранним из дошедших до пас арабских миниатюр. В издании 1978 г. на первой и четвертой страницах обложки были воспроизведены две миниатюры из упомянутой рукописи. В настоящем издании на первой странице обложки репродуцируется иллюстрация к Маарийской макаме (из рукописи Австрийской национальной библиотеки в Вене, XIV в.), на четвертой — иллюстрация к Девичьей макаме (из Ленинградской рукописи). Предлагаемый читателю перевод макам выполнен по бейрутскому изданию 1968 г. (Шарх макамат ал-Харири. Изд. «Дар ат-тирас») с использованием комментариев к упомянутому изданию Сильвестра де Саси (Париж, 1822). В. М. Борисов, Л. А. Долинина. |
|
|
| Всего комментариев: 1 | |
| |
