16:53 Аль-Харири Абу Мухаммед аль-Касим. МАКАМЫ. Девичья макама (сорок третья). |
— Зашвырнула меня разлука мучительная, занесло путешествие утомительное в такие места, где мог любой проводник заблудиться, а славный герой — от страха ума лишиться. Растерянный, одинокий, я не стал проклинать свой жребий жестокий, а старался тревоги сердца унять и верблюдицу утомленную не уставал погонять. И выигрыш и проигрыш разом мне выпадали, то надежду дарили, то ее отнимали, а моя верблюдица то как ветер неслась, то шагом плелась, пока солнце не двинулось на покой и свет не померкнул дневной. Я испугался наступления темноты, побоялся нападения войска ночной черноты н не знал, как мне ночь скоротать: то ли верблюдицу привязать, в плащ завернуться и у ног ее на ночлег растянуться, то ли страх превозмочь и наугад погрузиться в ночь. Пока я обдумывал решение, снимая сливки разумного мнения, вдруг у подножия темной скалы — о чудо! — мне привиделась тень верблюда. Подумал я, что и хозяин верблюда тут же прилег отдохнуть,— и к ним поспешно направил свой путь. Оказалось правильным мое суждение, в цель попало предположение: я увидел верблюдицу под седлом, а рядом ее владелец спал, укрывшись плащом. Я решил, что мне подождать придется, пока он от сна очнется, присел у его изголовья — и в тот же час зажглись светильники его глаз. Он чужого почуял, встрепенулся, испуганно отшатнулся и спросил, приглядываясь сквозь мрак: — Кто ты — друг или враг? Я сказал: — Я путник ночной, потерявший дорогу. Помоги мне — и я приду к тебе на подмогу. Он откликнулся радостно: — Отбрось тревоги, пусть они сердце не отягчают — ведь не только родичи нас из беды выручают! При этих словах дружелюбных отошли от меня заботы и к глазам подкралась дремота. Но незнакомец сказал: — Не хвали ночной переход до утра! (1) Ты согласен, что нам в дорогу пора? Я ответил: — Согласен, ведь я из тех, которые мнение друга чтут, и буду покорней тебе, чем сандалии, в которые ты обут. Привлекло его мое поведение, а моя покорность вызвала одобрение, и, чтобы время зря не тянуть, мы отправились в путь, ехали всю тяжелую ночь, седел не покидая, дремоту едва одолевая, пока заря свое знамя не развернула и темноту не спугнула. Когда же утро с лица своего убрало черное покрывало, разглядел я товарища нежданного, Аллахом мне данного,— это был Абу Зейд, предел надежд и мечтаний лучших, руководитель заблудших. Мы протянули друг к другу руки, как двое любящих, что сошлись после долгой разлуки, а потом свои тайны друг другу открыли и новости сообщили. К утру моя верблюдица от усталости громко стонала; его же верблюдица резво, как страусенок, бежала. Такая неслыханная сила очень меня удивила, стал я верблюдицу разглядывать и о ней Абу Зейда расспрашивать. Он сказал: — У этой верблюдицы история удивительная, красивая и поучительная. Клянусь Аллахом, подобной истории ты никогда не слыхал! Если хочешь услышать — нужно сделать привал. А если не хочешь ее узнать — я не обижусь и буду молчать. Охваченный любопытством, я согласился сразу и сделал свой слух мишенью его рассказа. Он сказал: — Знай, что эту верблюдццу я в Хадрамауте купил, хорошую цену за нее заплатил. Сила ее в долгих дорогах испытана, много кремней разбито ее копытами; быстро она пересекает пустыни, как пустится вскачь — пыл ее не остынет! Не знает она усталости и утомления, любую верблюдицу перегонит — людям на удивление; не нужна ей смола для того, чтоб залечивать раны; и голод и холод готова она выносить постоянно. Своей покорностью сердце мое она всегда ублажала, но вдруг однажды от меня убежала, оставив мне только свое седло, а с нею вместе словно счастье мое ушло: горевал я, все прежние беды ничтожными мне показались, глаза мои распухли от слез и больше не открывались. Так провел я три ночи и три дня. Силы покинули меня, не спал я, не ел, не мог подняться, готов был с жизнью расстаться. Наконец я пустился на поиски, обшаривал пастбища и дороги, обивал напрасно чужие пороги, думал — больше мне ее не видать, но никак не мог успокоиться и бросить искать. Вспоминал я, как резво она по пустыне бежала, как птиц быстрокрылых опережала, и мутили мне мысли эти воспоминания, а сердце терзали страдания. Как-то во время поисков в бедуинском становище я отдыхал и громкий голос издалека вдруг услыхал: — Эй, кто потерял хадрамаутскую, много дорог исходившую, своему владельцу верно служившую? От коросты она избавлена, клеймо у нее на коже поставлено, сбруя из ремешков на ней переплетена, горбом изогнута ее спина, всадника она украшает, по пустыне двигаться помогает, в путешествии дальнем незаменима, хозяином неизменно приближена и любима, никогда усталости не ощущает, боль никакая ей не мешает, подгонять ее палкой не нужно — всегда покорна она и послушна! Сказал Абу Зейд: — Приманил меня вестник, громко кричавший, радостной вестью о пропавшей. Побежал я к нему что было сил, учтиво его приветствовал, потом попросил: — Верни поскорей пропажу мою — я большую награду тебе даю! Он спросил: — А что у тебя за пропажа? Скажи, и пусть за ошибку Аллах тебя не накажет. Я ответил: — Это верблюдица с крепкой высокой спиной, горб у нее словно холм большой, быстрый бег ее как птичий полет, ведро молока она каждый день дает. Бедуины в Йемаме у меня ее торговали, двадцать монет мне за нее предлагали, да за нее и этого мало: такой верблюдицы нигде не бывало! Услышав мои слова, он от меня отошел и сказал: — Нет, ты не хозяин той, которую я нашел. Я за ворот схватил его и стал обвинять во лжи, кричал ему: — Находку свою покажи! Был готов разорвать я на нем рубаху, а он повторял спокойно, без всякого страха: — Ты ищешь другую, послушай, не надо злиться, умерь-ка свой ныл и перестань браниться! Или вот что предложу тебе я: в этом племени есть третейский судья. Безошибочно он дела решает, каждый ему доверяет. Если тебе он находку присудит — ты ее заберешь, а если откажет — успокоишься н уйдешь. Не увидел я иного решения и печали своей утоления; пришлось мне рискнуть и согласиться к этому судье обратиться. Вошли мы к шейху достойному, словно с птицей на голове (2) — медлительному, спокойному; украшала его большая чалма, а чело отмечала печать справедливости и ума. Горько жалуясь, все я судье рассказал, а мой противник упорно молчал. Когда же опустошил я жалоб своих колчан, уверенный, что судья рассудит, где истина, где обман, достал мой спутник сандалию грубую, изношенную, владельцем забытую или брошенную, и с усмешкой сказал: — Вот находка, которую я описал. Неужель за такую ему давали двадцать монет? Веришь ты этому или нет? Не иначе — он лжец и клеветник или недобрый шутник. Разве что этот упрямец старый имел в виду не двадцать монет, а двадцать крепких ударов,— пусть тогда он находку мою забирает и меня в обмане не обвиняет! Судья сандалию повертел в руках, потом промолвил: — Прости Аллах! Сандалия мне принадлежит, а твоя верблюдица в стойле моем стоит. Ступай поскорей, ее забери и впредь, сколько можешь, добро твори! Я встал и сказал: Клянусь пред вами Каабою святой И праведных паломников толпой — Не сыщется нигде судья такой! Да будет славен суд прекрасный твой, Пока верблюдов поит водопой! А судья ответил без промедления, без всякого затруднения: Добром тебе воздастся, братец мой! Я не гонюсь за пышною хвалой, Ведь худшие из нас — судья дурной, А с ним эмир, неправедный и злой, Как псы цепные в ярости слепой! Потом он распорядился — и сразу верблюдицу привели согласно его приказу. Он вернул ее мне, не потребовав за постой возмещения, вызвав этим всеобщее восхищение. Повел я верблюдицу домой, полы радости влача за собой, оглашая окрестность громкой хвалой. Говорит аль-Харис ибн Хаммам: — Сказал я: «Клянусь Аллахом, узор рассказа ты умело соткал, ткачом искуснейшим себя показал. Таким мастерством нельзя пренебречь! Скажи, приходилось тебе встречать человека, кто умел бы красивей построить речь?» Он в ответ: — Приходилось, так и знай. Слушай — и слух свой услышанным услаждай: когда я в Тихаму направлялся, то жениться собрался, чтобы верную спутницу иметь и бремени одиночества в пути не терпеть. Нашли невесту, сладили дело — и вдруг сомненье мной овладело. Стал я бояться, что стрела моя промахнется и удача от меня отвернется. Провел я ночь в сердечных терзаниях, в мучительных колебаниях и решил: когда рассветет, спрошу совета у первого, кто мимо пройдет. Когда ослабила ночь шнуры своего шатра, а звездам исчезнуть пришла пора, вышел я, словно тот, кто потерю ищет, или волк, что в степи за добычей рыщет. И попался навстречу мне мальчик, лицом прекрасный, сиял он, как месяц ясный, и его красоты сияние счел я за доброе предзнаменование. Чтобы развеять свои сомнения, я спросил у него о женитьбе мнение. Он отозвался: — А на ком ты хочешь жениться? На женщине зрелой или на молодой девице? Я попросил: — Ты и реши судьбу мою, ее поводья в руки я тебе отдаю! Он ответил: — Я тебе выскажу суждение, а ты уж сам принимай решение. Послушай слова мои, если слушать готов,— да погубит Аллах твоих врагов! Девица — жемчужина несверленая и яйцо, заботливо береженое; это первый, еще не увядший плод; вино из сока невыжатого, который сам из ягод течет; свежий луг, в нетронутости хранимый, самоцвет, высоко ценимый. Никто ее не касался, ни один мужчина с ней не общался, шутник с нею шуток не шутил, развратник ее не развратил. Вид у нее стыдливый, взгляд боязливый; тихая, не речистая, душою и сердцем чистая. Для мужа она — словно кукла забавная, развлечение славное, газеленок, нежно ласкаемый, шербет, с наслажденьем вкушаемый. Ложе ее в зимний холод согреет — на нем и старик помолодеет! А зрелая женщина — что объезженная верблюдица, и днем и ночью для мужа трудится; это блюдо, без промедления подаваемое, и цель, легко достигаемая, искуснейшая кухарка, опытная лекарка, любящая подруга, спасающая от любого недуга; узел, который жениху легко развязать; дичь, которую нетрудно поймать; добыча легкая для того, кто спешит в поход, кобылица наездника, которому силы недостает; ласки ее милы, узы не тяжелы, тайна ее от мужа не скрыта, венцом покорности ее голова увита. Клянусь, что обеих я тебе верно изобразил, ничего не преувеличил и ничего не скрыл. Скажи, кто из них сердце твое привлекает и вожделение возбуждает? Сказал Абу Зейд: — Подумал я: «Этот камушек, если в кого попадет — голову до крови расшибет», но возразил ему: — Ведь говорится, что у девицы любовь сильнее, повадка честнее! Он ответил: — Жизнью твоею клянусь — действительно, так говорят,— да люди часто болтают зря! Остерегись! Девица — кобылка норовистая и упорная, никакой узде не покорная. Из такого кремня высечь искру едва удается, крепость такая осаде с трудом поддается. Прокормить девицу — большой расход, помощь ее — невелик доход. Ее поцелуи — гром, который дождя не сулит; игривость ее притворная зря манит, руки ее неловки, ей ни в чем не хватает сноровки, общение с нею трудное, терпенье у нее скудное; с нею ночь для мужа темна, тайна ее не сразу видна, нелегко ее оседлать, с нею позора мужу не избежать. В замужестве сладости она не видит, того, кто ласкает ее, ненавидит, злобствует на веселого шутника, унижает искусного знатока. Говорит она мужу: «Я приоденусь и буду сидеть, а ты поищи, кто о доме будет радеть». Я перебил его: — Ну, говорун бывалый, а что ты скажешь о женщине, которая замужем побывала? Он тут же ответил: — Горе тебе, неужели объедки чужие тебя привлекают, иль ты из тех, кто опивки из чаш допивают? Иль одежда поношенная тебе нужна? Или в старой посуде еда для тебя вкусна? Или хочешь ты лакомку, постоянно мужчин меняющую, плутовку, любого перехитряющую, бесстыдницу хочешь шумливую, жадную и ворчливую, чтоб она тебя попрекала: «Как мне вольготно за прежним мужем жилось! И какие лишения теперь испытать пришлось! Прежний муж меня уважал, не давал в обиду, не обижал — но дню вчерашнему назад не вернуться, луне до солнца не дотянуться!» Если о первом муже она постоянно тужит, если дети ее, подрастая, ей о прошлом напоминают или если ее все время к мужчинам тянет,— с такой женой у тебя покоя не станет. Она — как железный ошейник, что кожу в кровь растирает, или рана, которая не заживает! Я промолвил в растерянности и страхе: — Что же, мне совсем не жениться и податься в монахи?! Мальчик строго взглянул — и я перед ним поник, как провинившийся ученик. Он воскликнул: — Стыд тебе и позор! Как ты посмел заводить о монашестве разговор! Здравого смысла в тебе, видно, нету! Пропади ты пропадом с монахами и аскетами! Неужели не знаешь хадиса о том, что монашества нет в исламе?! (3) Неужели о женах пророка — да будет над ними мир! — ничего ты не слышал своими ушами? Поверь, что подруга добрая будет домом твоим заниматься, на голос твой откликаться, от порока твой взор отвратит и доброе имя тебе сохранит. С нею сердце будет спокойно и радо; она подарит тебе сыновей — для взора усладу, и сегодня и завтра будут они для тебя утешением, жизни твоей продолжением. Теперь же твое поведение заслуживает упрека, ибо ты отвращаешься от сунны пророка, избегаешь примера достойных людей, ни достатка не хочешь, ни детей! Так и вся жизнь рассыплется прахом; постыдны слова твои, клянусь Аллахом! Тут он сердито отвернулся, прочь пошел — и даже не оглянулся. Но я догнал его впопыхах, крича: — Да погубит тебя Аллах! Неужели уйдешь ты без сожаления и покинешь меня в волнении и смущении? Он сказал: — Ты притворяешься смущенным искусно, чтобы предаться пороку гнусному, обойтись без женщины, калым за нее не платить, денежки свои сохранить! Я воскликнул: — Скорее от мыслей дурных откажись, гнева Аллаха остерегись! Потом ушел от него, растерянный и без сил, каясь, что совета у мальчика попросил. Говорит аль-Харис ибн Хаммам: — Сказал я: «Клянусь владыкой лесов и гор! Признайся, ведь сам с собою ты вел этот спор!» Абу Зейд во все горло расхохотался, надо мною как будто от души потешался. Потом сказал мне: — Лижешь мед— так не спрашивай, из чьих он сот! Я начал талант его хвалить, который без денег может владельца своего прокормить. А он равнодушно на меня поглядел, словно не понял, что я сказать хотел. Я же увлекся и никак не мог перестать славный клан литераторов восхвалять, пока Абу Зейд не прервал меня и не сказал: — Помолчи! Слова красивые зря не мечи! Потом продекламировал: Считают, что лучшего нет украшения, Чем знанья — плоды золотые учения. Но только богатых плоды эти красят — Хозяев запрета, владык разрешения, А бедному лучше простая лепешка, Чем слов удивительных хитросплетение, Чем званье писца иль ученого шейха — Какое в словах бедняку утешение? Затем он сказал: — Если ты не склонен мне верить и верность слов моих хочешь проверить, то пойдем со мной поскорее — тогда моя правота будет тебе виднее. Долго мы шли, наконец привела нас дорога к деревне бедной, убогой. Мы решили в эту деревню зайти, потому что наши запасы поистощились в пути. Когда добрели до стоянки мы караванной в поисках цели желанной, маленький мальчик нам попался навстречу; вязанка хвороста ему отягчала плечи. Абу Зейд поздоровался с ним учтиво, как с мусульманином взрослым, и пожелал обратиться к нему с вопросом. А мальчик призвал на нас божию благодать и приготовился отвечать. Спросил Абу Зейд: — Могу ли у вас купить за стихи я финики свежне или сухие? Мальчик сказал ему в ответ: — Клянусь Аллахом всевышним, нет! Абу Зейд спросил: — А за касыду можно купить тарелку асыды? Мальчик сказал ему в ответ: — Клянусь великим Аллахом, нет! Абу Зейд спросил: — А за сатиру — кусочек сыру? Мальчик сказал ему в ответ: — Где там, клянусь Аллахом, нет! Абу Зейд спросил: — А за песню хвалебную — лепешку хлебную? Мальчик сказал ему в ответ: — Аллах да простит тебя — конечно, нет! Абу Зейд спросил: — А за поучение — какого-нибудь печения? Мальчик сказал ему в ответ: — Да направит Аллах тебя — нет и нет! Абу Зейд спросил: — А взамен трактата ученого — гороху моченого? Мальчик сказал ему в ответ: — Помолчи и больше не спрашивай — нет! Абу Зейд в вопросах своих изощрялся, разговором этим от души развлекался. А мальчик понял, что этот спор бесконечен, что противник его весьма учен и в ораторстве безупречен, тогда он сказал: — Довольно, о шейх, показал ты свое красноречие. Хочешь — на все твои вопросы сразу отвечу я? В этой деревне ни хвалу не купят у тебя за халву, ни предсказанье судьбы за жареные бобы; здесь не продашь за оливки остроумия сливки, а рифм золотой песок — за мяса кусок. Будь ты самим Лукманом, здесь за мудрость твою не купишь барана, а красноречья река не даст тебе капли кислого молока! Нынче перевелись острословия покровители, таланта щедрые одарители, тучи, которые дождь проливают, когда мудреца на пути встречают. И где теперь найдется султан, который за звонкую хвалу поэту подымет сан?! Для них литератор или поэт —словно пастбище высохшее, где ни травинки нет; но если пастбище не орошается, то оно пропадает без пользы и в нем никто не нуждается. А знания, если богатством не подкрепляются, то они нелегко воспринимаются; их в голове у себя сохранять — словно камни большие в доме держать! Кончив речь свою, мальчик заторопился, распрощался с нами и прочь пустился. Абу Зейд сказал мне: — Вот видишь, знанья — товар, не имеющий сбыта, друзьями прежними давно позабытый. Мне пришлось поневоле согласиться с его рассуждением и признать правоту его мнения. Тогда он сказал: — Оставим, друг мой, о поэзии спор, поведем о еде разговор. Не будем касаться предмета бесплодного — ведь сравненья и рифмы не насытят голодного! Как бы искру жизни нам сохранить и пожар внутри погасить? Я ответил: — Поводья в твоих руках. Действуй на собственный риск и страх. Он предложил: — Если б твой меч мы отдали в залог — обоих он прокормить бы мог. Подавай-ка его сюда — через минуту будет еда! Не подумавши ни о чем дурном, я его опоясал своим мечом. На верблюдицу он взобрался — и с честью и дружбой сразу же распрощался. Долго пришлось мне Абу Зейда ждать; потом я пустился его догонять. Да напрасно! Поверив обманщику сгоряча, больше не видел я ни его, ни своего меча. Примечания. (1) Не хвали ночной переход до утра! — Пословица, аналогичная по значению таким, как «Цыплят по осени считают», «Не говори „гоп“, пока не перескочишь» и т. п. (2) ...словно с птицей на голове...— т. е. со спокойной, величавой осанкой. (3) ...монашества нет в исламе?! — Изречение, неосновательно приписываемое пророку Мухаммаду, усердно распространяемое противниками аскетизма. |
|
|
| Всего комментариев: 0 | |