20:12 Аль-Харири Абу Мухаммед аль-Касим. МАКАМЫ. Синджарская макама (восемнадцатая). |
— Из Дамаска однажды я возвращался, с караваном племени бану нумейр в Багдад направлялся. В караване были люди богатые и не скупые — тороватые. Был там и Абу Зейд — нашего времени диво: он всякого говорливого сделает молчаливым, тоскливого заставит смеяться, а торопливого — задержаться. В Синджаре устроили мы привал, а в тот день один купец всех на пир сзывал: высокого и низкого, далекого и близкого, молодого и старика, богатого и бедняка, оседлого и бедуина, знатного и простолюдина. Получили и мы приглашение на это роскошное угощение и, чтобы хозяина не обижать, пришли и сели, приготовившись пировать. Были там яства, что берутся одной рукой(1) и те, что не съешь без участья руки другой (2). Кушанья глаз красотою ласкали и вкусом своим язык ублажали. Потом принесли нам стеклянные чаши, красивей которых нету: подобны они застывшему лунному свету, или словно из воздуха их отлили, из тончайшей солнечной пыли. Напитков полны они ароматных, на вид приятных — словно влага из райских источников благодатных. Тут у гостей разгорелись страсти и всех своей подчинили власти: даже самый скромный человек был готов совершить на сласти разбойный набег. Вдруг вскочил Абу Зейд как одержимый, отвращением прочь от стола гонимый. Все закричали: — Садись на место, смутьян! Не будь Кударом среди самудян! (3) Вскричал Абу Зейд: — Тем, кто мертвецов из могил поднимает(4), клянусь: пока не уберут эти чаши стеклянные, я на место свое не вернусь... Чтобы клятвы своей Абу Зейд не нарушил и компанию не разрушил, распорядились хозяева наши убрать эти чаши. Но мы все время о них вздыхали и вздохи слезами сопровождали. Когда Абу Зейд смог вернуться на место, клятвы не нарушая и запретного не совершая, мы спросили, что на мысль его навело убрать из застолья все стекло. Он ответил: — Обо всем, что в нем, доносит оно, а я дал клятву давным-давно сплетников и доносчиков сторониться, с ними рядом не находиться. Обратились мы к Абу Зейду снова: — Скажи, где исток этой клятвы суровой? И он причину нам разъяснил: — Один сосед со мной рядом жил. На словах был любезен и мягок он, но таился в сердце его скорпион. Была его речь, словно мед, сладка, а душа его, словно яд, горька. Ведь нередко бывает: на отбросах густая трава вырастает, а что под нею — никто не знает. И с этим соседом я часто вступал в беседу. Оп приятно мне улыбался, и я, как с приятелем, с ним общался. Он лучшим другом меня называл, и я, как с другом, с ним пировал. Я ему душу открывал, а он обманом меня обвивал. Я как соседу ему угождал, а он, словно коршун, моей оплошности ждал. Я смотрел на него ласковым взглядом, а он, как змея, был полон ядом. Я был рад с ним хлеб и соль разделить и чашу ему до краев налить — и не знал, что покажет мне испытанье: он из тех, с кем не горько навек расставанье! Невольница у меня была — красотою всех она превзошла! Когда приоткроет лицо она, стыдятся и солнце и луна! И сердца огнем зажигаются, а умы затмеваются. Когда же она улыбается, то у жемчуга блеск теряется! Не идут в сравнение и кораллы— так ее губы алы! Только взглянет — любовь возбуждает страстную, словно ей вавилонское колдовство подвластно (5). Если она заговорит, то мудрец все помыслы к ней устремит, а серны спешат в долину спуститься, чтобы нежными звуками насладиться. Коран она нараспев читает — словно Дауд на свирели играет, боль сердечную утоляет, заживо погребенных из могил вызволяет. Запоет — сам Маабед ученик перед ней, а Исхака Мосульца не пустят дальше дверей. Когда же она приложит свирель к губам, то рядом с ней от стыда сгорит и Зунам, чье искусство давно уж известно нам. А кому посмотреть на танец ее дано, тот забудет, как в чашах танцует, пенясь, вино. Каждым движеньем она пленяет — от восторга тюрбан с головы слетает! Я о стаде своем забывал — лишь общение с ней богатством своим считал, сглаза боясь, от луны и от солнца ее скрывал: на веселой пирушке о ней молчал. Даже боялся, что ветер ее коснется — и часть аромата ее с ним унесется, что слово о ней предсказатель скажет или молния красоту ее людям покажет. Но так захотела звезда моя неудачливая и пожелала судьба незадачливая, чтоб однажды хмель мне язык развязал и соседу-сплетнику я о ней рассказал. Скоро я протрезвел, спохватился... Увы! Успела стрела соскользнуть с тетивы. И стал я ругать себя за то, что лил тайну в дырявое решето. Но потом я с соседом договорился, чтобы рассказ мой в секрете хранился, чтоб о нем никому он не говорил, даже если бы я его чем-нибудь прогневил. Сосед меня клятвенно заверял, что чужие тайны он всегда сохранял, как купец — свой товар, как скупец — динар, и что мне от него ничего не грозит: он пойдет в огонь, а о тайне смолчит. Но лишь день прошел или, может быть, два, как представился случай проверить его слова: правитель нашего города к эмиру решил направиться — захотелось ему эмиру понравиться; войском своим перед эмиром он пожелал похвалиться и заставить награды дождем пролиться. И подарок достойный эмиру он решил поднести, чтобы милость двойную обрести. Большие блага обещал он тому, кто найдет такой подарок ему. И сосед мой не устоял — в предвкушенье подачек низко пал, покрывшись одеждами порока, чтоб его не кололи стрелы упрека. Он в уши правителю то нашептал, что от меня по секрету узнал. И вот поток мне стал угрожать, готовый меня, непокорного, смять: слуги правителя приходили и речь о том со мной заводили, что жемчужину надо другому отдать, а цену можно любую взять. Горе великое меня залило, точно море, что фараоново войско потопило (6). С потоком пробовал я бороться, но перед мощью такой кому устоять удается?.. Просил я милости у правителя, но тщетны были мольбы просителя: когда я перед ним представал и просьбу свою изложить желал, как на преступника, на меня он смотрел и от гнева даже зубами скрипел. Но ведь и мне с этой полной луной расстаться — все равно что без сердца остаться!.. В конце концов я был побежден — и страхом гибели побужден зеницу ока другому отдать и звоном монет себя утешать. А доносчик ни даника не получил, лишь презренье всеобщее заслужил. Я же Аллаху поклялся, что впредь не буду с доносчиками дела иметь. А стекло, посмотрите, как будто нарочно, обладает этим свойством порочным: недаром в пословицу вошло прозрачно-обманчивое стекло. Клятва, данная мною, навеки крепка: к стеклу не притронется моя рука! Не упрекайте: я вам объяснил, Из-за чего вас шербета лишил. Я красноречием все возмещаю: Старым и новым прорехи латаю — Словом узорным, что взял я от предков, Речью своей, благозвучной и меткой. Умный поймет и не будет суровым: Слаще халвы остроумное слово! Продолжал аль-Харис ибн Хаммам: — Абу Зейда мы оправдали, в щеку его поцеловали и так ему сказали: «Лучшего из людей сплетница тоже терзала (7): корейшитам тайны его разглашала...» Потом мы Абу Зейда спросили: — А что делал твой коварный сосед, причинив тебе столько горя и бед, тот, что стрелу доноса посмел в тебя запустить — и дружбы вашей обрезал нить? Слаще халвы золотое слово — и Абу Зейд заговорил снова: — Этот подлый стал унижаться, к влиятельным лицам за помощью обращаться — через них у меня прощенья просить, умоляя его простить. Но я запретил себе мягким быть: мне с этим низким вновь дружбы не вить — незачем в день вчерашний плыть. И мольбы его всякий раз встречали твердый мой отказ, который сплетника не удручал: наглец улыбкой отказ встречал и по-прежнему просьбы свои расточал. Но средство нашел я от приставаний, для усмиренья его желаний: стихи — печали моей выраженье и сердечной горести отраженье. Пусть они шайтана укротят, домогательства сплетника от меня отдалят! Когда до соседа мой стих докатился, навеки он с радостью распростился: он ударил себя рукой сожаления и больше не ждал от меня прощения, как неверный в могиле не ждет воскрешения. Мы пожелали услышать, как эти стихи звучат, чтобы вдохнуть их аромат. Абу Зейд сказал: — Так и быть, прочту вам стихотворение — ведь сотканы люди из нетерпения... Был сосед у меня, я с ним дружбу водил, О любви он своей постоянно твердил. Он, казалось, был другом мне верным — Оказался гниющею скверной. И когда об измене его я узнал, Ненавистную дружбу я тут же порвал: Он нанес мне удар вероломно — Наш разрыв стал, как пропасть, огромным. Я считал, что опора он в жизни моей, А он предал меня, как бездушный злодей: Кто приятелем был мне желанным, Обернулся врагом окаянным. Я, отравленный ядом его, умирал, Позабыв обо мне, безмятежно он спал. Я считал его нежным насимом — Злым самумом он стал нестерпимым. Он остался здоровым, прямым, как стрела, А меня лихорадка от горя сожгла. Был не братом он, благости полным, А врагом, беспощадным и злобным, Я коварство его до конца испытал: Лучше б в жизни его никогда не встречал! Стал зарю я теперь ненавидеть: Мне противно все ясное видеть. Я теперь полюбил мрак суровый ночной — Не откроет он тайны врагу ни одной! Другу темень ночная подобна — На измену она не способна. Грех великий доносчик и сплетник творит, Даже если он правду тебе говорит. Продолжал аль-Харис ибн Хаммам: — Когда хозяин выслушал и обличенье и восхваленье, от стихов и от саджа получив наслажденье, усадил он Абу Зейда на почетное место, где ему по чести сидеть уместно. Потом приказал расставить повсюду серебряную посуду, полную всякого рода сластей для ублажения гостей. И сказал: — Не равны обитатель рая и тот, кто в адском огне сгорает, не равны кто вины за собой не знает и тот, кто проступок свершает. Невинна серебряная посуда, ибо тайну хранить умеют эти сосуды. Ты их из застолья не изгоняй и к адитам Худа не причисляй.. (8) Тут слугам велел он поднять сосуды для обозрения, чтобы высказал гость свое одобрение. Абу Зейд сказал нам: — Прочтем же суру «Победа»! Спасибо Аллаху, что позволил сластей отведать, залечил наши раны, отвел беду, сделал приятной нашу еду и полюбоваться дал серебром. Бывает, то, что считаешь злом, оборачивается добром... Когда собрался Абу Зейд уходить, захотелось ему серебро как подарок с собой прихватить. Сказал он хозяину: — Кто любезным слывет, тот, насытив гостей, и посуду им раздает... Хозяин ответил: — И посуду с собой забирай, речи кончай и с миром ступай. Услышан ответ, Абу Зейд вскочил и хозяина радостно благодарил, как щедрую тучу сад восхваляет, когда она дождем его поливает. Потом нас в палатку свою он призвал, вкусной едой угощал и сосуды дареные раздавал. Затем он сказал: — Я не знаю после такого обеда, роптать мне на сплетника-соседа или его благодарить, помнить о зле или забыть. Хоть он и много вреда мне принес тем, что о тайне моей донес, но из черной тучи щедрый ливень пролился — донос в добычу мою превратился. Этим я удовлетворюсь, к львятам своим вернусь. И не буду утруждать ни себя, ни верблюда. Я покину вас, в сердце любовь тая. Да хранят вас Аллах и молитва моя! Тут на верблюдицу он взгромоздился и в обратный путь устремился — к тем, кто давно по нему томился. Без него мы словно осиротели и долго вослед ему глядели. По верблюдица крепкая ходу прибавила — и нас одних тосковать оставила. Ночь сразу стала темным-темна: за холм закатилась наша луна. Примечания. (1) ...яства, что берутся одной рукой...— т. е. суп и другие жидкие блюда. (2) ...тe, что не съешь без участья руки другой,— Имеются в виду птица, жаркое и т. п. (3) Не будь Кударом среди самудян! — Самудяне — племя, которое, согласно легенде, было истреблено Аллахом за отказ подчиниться пророку Салиху (Коран, суры 91 и И, ст. 64—71). Кудар — «самый злосчастный из самудян» — подрезал сухожилия священной верблюдице, приведенной Салихом. (4) ...кто мертвецов из могил поднимает...— т. е. Аллах. Намек на день Страшного суда. (5) ...вавилонское колдовство...— Вавилон издавна считался городом магов (Коран, сура 2, ст. 96). (6) ...точно море, что фараоново войско потопило.—Намек на кораническую легенду (вариант библейской) о потоплении войска фараона. (7) «Лучшего из людей сплетница тоже терзала...» — Имеется в виду жена Абу Лахаба, дяди Мухаммада, злейшего врага его проповеди. (8) ...к адитам Худа не причисляй...— Адиты — по легенде, племя, истребленное Аллахом за нечестивость; Худ — единственный благочестивец из этого племени, пророк, посланный Аллахом к его собратьям, но не признанный ими. |
|
|
| Всего комментариев: 0 | |