21:59 Аль-Харири Абу Мухаммед аль-Касим. МАКАМЫ. Хульванская макама (вторая). |
— К собраниям ученых тянуться я стал, как только мальчишкою быть перестал, как только с меня амулеты сняли (1) и, как мудрому шейху, чалму повязали. Я жаждал, дабы не пропасть, к кладезю мудрости припасть. Я жадно впитывал влагу познанья, чтоб у людей добиться признанья. Распахнулись в мир ненасытные вежды — хотел я носить мудрецов одежды. В изученье наук я старался быть точным — не обходил даже малый источник. Однажды в Хульване я очутился. И тут у друзей я добру поучился: узнавал, что украшает и что порочит, что губит, что добрую славу пророчит. Вдруг Абу Зейда я встретил в Хульване — того, с кем знакомство свел в городе Сане. И здесь добывал он себе хлеб насущный острым умом, ему присущим: он то возводил свой род к Сасанндам, то утверждал, что сродни Гассанидам, то выступал как нищий поэт, удивляя искусством мир, то смотрел гордецом, как величественный эмир. Побывал Абу Зейд в положениях всевозможных, в обстоятельствах сложных. Людей оплетал он тонкою ложью — таков был закон его непреложный. Их души он потоками слов орошал, а потом плоды красноречия вкушал. Речами учтивыми Абу Зейд людей ублажал, их страсть к познанию утолял. Посему все стремились его лицезреть, чтоб в доселе неведомое прозреть. И никто не пытался ему возражать: ведь мощный поток его слов не сдержать! Что хотел, Абу Зейд получал ибо сладостно голос его звучал. Была его речь изящной, вкусной — и я влюбился в его искусство. Даром своим он меня покорил — я искренним чувством его отдарил. Подружился я с ним — и ушли все тревоги, Далеко пред собой стал я видеть дороги. Встречи с ним, как с любимой, отныне я жажду, Словно брата, с утра его жду на пороге. Его речь — это дождь, утоляющий жажду, Без него я страдаю, как нищий убогий. Так в приятном общении дни летели, я много узнал за эти недели. Погасил он в душе моей сомнения, не возбуждая в ней самомнения. Но скоро нужда в сладкий кубок общения струей влила колоквинт разлучения: Абу Зейда подвергла она испытанью, лишив его разом всех средств пропитанья. Тогда, наточив решимости меч, он задумал свои неудачи пресечь — пуститься от моря в степные места: авось там сума не будет пуста. Так взял Абу Зейд за узду коня — с собой он увез и частицу меня. Кого я с тех пор на пути ни встречал, Кого бы ни слушал — со всеми скучал: Средь них не видал я подобных ему По речи блистательной и по уму. Проходит год, проходят два, а я не знаю, где логово льва. Я много ездил, потом возвратился в город родной, где на свет появился. И стал посещать я хранилище книг — убежище тех, кто к слову приник. Заходили туда мои соплеменники, и дальних дорог забредали пленники. Однажды пришел туда старец седой, с бородою густой, в ветхой одежде, с сумою пустой. Сказал он всем приветствия слово, в сторонку сел — и нет его словно. Но вдруг развязал он меха острословия — и полились из них слова и присловия, всех, кто сидел вокруг, изумляя и восхищение их вызывая. Потом старик соседа спросил: — В какую книгу ты очи свои углубил? — Это диван Абу Убады,— ответил ему сосед.— В нем высот совершенства достиг поэт. — Какие же бейты тебя восхитили? — Вот они — строки, что сердце пленили: Лепестки белых роз или влажно сверкающий град? Нет! Улыбка ее: дивных перлов сияющий ряд! Какое яркое сравнение! Слова, достойные восхищения! Старик воскликнул: — До предела поэзия оскудела! Ты ведь опухоль за жир принимаешь и холодные угли раздуваешь. Вот я прочту стихи, и ты скажешь «Ах!», услышав в них все о красивых зубах. И старик продекламировал: Отдаю я всю жизнь за уста, что смеются пленительно, И за белые зубы — сверкают они ослепительно! Не равны им по блеску ни жемчуг морской удивительный, Ни прозрачные градины — дар облаков изумительный! Лепестки белых роз — благовоние их восхитительно, Несравнимо оно с ароматом тех уст упоительных! Стихами слушатели насладились, совершенству их подивились и попросили их повторить, чтобы наизусть затвердить. И стали спрашивать, кто сочинил стихотворение это — из старых он или из новых поэтов. Старик ответил: — Истину недостойно скрывать, правду следует знать: ваш нынешний собеседник — этих строк сочинитель. Свидетелем мне Аллах, судеб людских вершитель. Такое утверждение вызвало в людях сомнение. Все молчали, но старик угадал, что каждый из них в мыслях своих скрывал, тогда он молвил, слова осуждения опережая, предметом насмешек быть не желая: — О знатоки поэтических фраз! Не всегда ошибку воспримешь на глаз. Меж тем подозрение есть прегрешение, основание должно быть у решения. Плавлением драгоценный металл проверяется, проверкой сомнение устраняется. Людям известно с давних пор, что испытание приносит мужу либо почесть, либо позор. Если хотите — меня проверьте, глубину тайников души измерьте. Тут один собеседник поспешил сказать, чтобы поэта испытать: — Я знаю бейт красоты несравненной и прелести необыкновенной. Усладу он сердцу дает и уму — сочини подобный ему! И если ты задумал наши сердца пленить, такое вот, не хуже, ты должен сочинить: Жемчуг пролился из ока-нарцисса на алую розу градом, Сжала она виноградинку-пальчик своим белоснежным градом (2). Не успел читавший и рта закрыть, как старик уже начал свои стихи говорить: Ярко-красной чадрой свое лицо стыдливо она прикрыла — Молодой луны серебристый свет пурпурным закатом скрыла. Но я умолял — и луны уголок гурия приоткрыла И свой быстрый взгляд — ароматный кинжал — в сердце мое вонзила! Люди находчивости старика подивились, от всех подозрений освободились и, не в силах сдержать восхищение, выказали поэту дань уважения. А он сказал, помолчав мгновение: — Вот вам еще два бейта других — послушайте их: Красавица в горести кончик банана рядами жемчужин кусала, В одеждах печали недвижно стояла — разлуки пора наступала. Λ черная ночь на прелестный день предзакатные тени бросала. И сумрак, и свет несла гибкая ветвь, что в безмолвии трепетала (3). Поэта по достоинству тут оценили, ливень стихов его восхвалили, почли общение с ним за честь, столько одежд старику надарили, что и не счесть! Продолжал рассказчик историю так: — Когда я ощутил полыханье огня, воспоминания охватили меня. На пришельца я взгляд свой устремил и того в нем узнал, кого любил! Черты Абу Зейда я в нем разглядел, но как серуджиец-мудрец поседел! С великой удачей себя я поздравил, стопы свои к Абу Зейду направил. Поцеловал я руку его и спросил: — Какой злой ветер тебя носил? Борода была, как ночь, черна, отчего теперь серебрится она? Ведь я тебя, шейх, еле узнал! В ответ он такие стихи сказал: Тяжелою поступью время идет И властно людей за собою ведет. Сегодня к богатству тебя приведет, А завтра низринет, в могилу сведет. Обманчивым блеском не будь ослеплен — Везенье берет бесталанных в полон. Не сетуй, что злою судьбой обделен. Терпеть научись — и ты будешь спасен! Не злато еще золотая руда — Разумным не станешь без мук и труда! И пошел старик, унося с собой нашу любовь и сердечный покой. Примечания. (1) ...как только с меня амулеты сняли...— т. е. перестали считать ребенком, которому положено вешать на шею амулеты от дурного глаза. (2) Жемчуг пролился... белоснежным градом.— Жемчуг — слезы; роза — щека; белоснежный град — зубы. Стих принадлежит Абу-ль-Фа-раджу аль-Вава Дамасскому (ум. в 980 г.), придворному поэту халебского эмира. (3) Красавица в горести кончик банана рядами жемчужин кусала...— Банан — палец; жемчужины — зубы; черная ночь, сумрак — волосы; прелестный день, свет — лицо; гибкая ветвь — стан. |
|
|
| Всего комментариев: 0 | |