18:18 Генри Габриэльян. ИСТОРИЯ АРМЯНСКОЙ ФИЛОСОФИИ. 1972 г. Часть 6. |
Специально занявшись историей, он явился основателем армянской историографии. Хоренаци рассматривает историю как науку, которая сообщает нам точные сведения о формировании народа, о деятельности, развернутой его вождями или государственными и духовными деятелями. Из письма Сааку Багратуни заключаем, что он видит задачу истории в том, чтобы изобразить деятельность царей и князей или, как он сам говорит, «создать точную историю нашего народа, царей и княжеских родов, определить их происхождение с указанием на деяния каждого из них» . Такое представление об истории имелась и у предшественников Хоренаци, но в отличие от последнего они не заботились об уточнении исторических фактов или критическом подходе к ним. Хоренаци же этот вопрос выдвигает на первый план, не желая заниматься мифотворчеством, превращать историю в сказочное повествование. История — это наука, опирающаяся на факты, которые, прежде чем быть использованными, должны быть «уточнены», выявлено их действительное содержание. Такого отношения требуют к себе особенно легенды, так как в них гиперболизированы действительные факты истории. О тех вопросах, выяснению которых не помогает даже критический анализ легенд, Хоренаци пишет: «Ничего достоверного (о них) не могу рассказать тебе». Историку следует держаться «подальше от лжи» — вот принцип Хоренаци. Он не оправдывает положительного отношения Багратуни к легенде о Бюраспе Аждахаке (Великане) именно за то, что она «банальна и несуразна», «бессмысленна и бездарна». Он предпочитает письменные источники мифологическим, но и в отношении их не отказывается от критического подхода. Таким образом, если средневековая история европейской науки начиналась с постепенного вытеснения научных методов исследований и завершалась господством схоластики, то в Армении церкви не удалось полностью подчинить себе науку, вытравить здоровую тенденцию созидания науки на почве фактов. Хоренаци в V в. применяет то, что Роджер Бэкон предложил сделать лишь восемь столетий спустя. Говоря об источниках своего труда, он замечает: из языческих сказаний «позаимствуем лишь то, что считаем вероятным», то есть предварительно подвергаем их строгой критике с целью выяснения их достоверности. Хоренаци нисколько не стесняется использовать также и сомнение как способ проверки фактов, не делает из этого заключения в духе агностицизма. От говорит, что высказывания Бюроса и Абгодена о сотворении и развитии мира и человечества очень часто напоминают библейские сказания, но вызывают сомнения, потому что «их год отличается не только от солнечного четырехвременного года нашего, особенно от лет, указанных в Библии, но и не считают они по лунному году, как и египтяне». Что будет если мы, ни в чем не сомневаясь, любую сообщенную нам историю примем за достоверный факт? В данном случае, приняв за истину сказанное Бюросом, вступим в совершенно непозволительное противоречие с фактами, отвечает Хоренаци. Очевидно, наш автор не считает бесспорными даже основные положения Библии, а пытается найти им подтверждение в данных других авторов, в народных легендах и вообще в письменных и устных свидетельствах, почерпнутых им из самых различных источников. Он применяет метод сопоставления и взаимопроверки источников, посредством одного критикует другой, чтобы иметь основание заявить: «Мы по возможности выбрали достоверное из многих письменных источников». Христианское вероисповедание не мешает ему признать, что в словах язычников также может заключаться истина. Заимствуя, например, повествование Бюроса о Зрване и его братьях, Хоренаци отмечает: «Хотя бы даже считали все это сказкой или истиной, но я убежден, что в них много правды». Критикуя зороастризм, Езник не находил в нем ничего близкого к истине. Хоренаци иначе подходит к этой задаче. Будучи далеким от христианского фанатизма, он считает, что в древних повествованиях много правдоподобного, например, в «возвышенных и мудрых мифах греков», «в аллегориях скрыта истина об их деяниях». Ни один правоверный христианин не согласился бы признать, что в сказаниях о Геракле или Прометее есть истина, что-либо поучительное для нас. Хоренаци же не мог примириться с абсолютным отрицанием языческой культуры, фактически отвергал погромную практику церковников. Все это логически следовало из применяемого Мовсесом Хоренаци критического метода. Критический метод оказался плодотворным и в том отношении, что позволил, продолжив дело, начатое Егише, наряду с описанием фактов вскрывать и их причинную связь. Особое внимание уделял Хоренаци категории времени в истории, тогда как, например, его старший современник Павстос Бузанд (Фауст Византийский) совершенно игнорировал эту категорию. Что касается Егише, то в его истории Варданидов добросовестное изложение давалось с учетом фактора времени. Хоренаци пошел еще дальше. Для него время — не эмпирическая хроника, а один из влажнейших компонентов или принципов историографии: «История без хронологии не точна». Руководствуясь этим, Хоренаци составил свою хронологическую таблицу всего периода царствования Аршакидов и, излагая историю, строго следовал ей, что было новым и, несомненно, положительным явлением в армянской историографии. Критический метод помогает Хоренаци, описывая события и действия людей, не гиперболизировать их, как это нередко делали его предшественники, особенно Павстос Бузанд. Хоренаци оставался в рамках действительности. Его описание действительности — не пассивная констатация фактов, а их освещение, разъяснение и оценка. Например, о Тигране II Хоренаци пишет: «Тигран был самым сильным и благоразумным из наших царей». Религиозные соображения в данном случае для Хоренаци роли не играют, он оценивает действия людей независимо от того, христиане они или язычники. Хотя Тигран и был язычником, Хоренаци ставит его выше ряда христианских царей. Это выражало историческую объективность — одно из важнейших условий научной историографии. По своему мировоззрению Хоренаци, без сомнения, идеалист. Подобно своим предшественникам он пытается поднять авторитет господ и особенно церкви, в то же время считая ее служителей «глупыми, самодовольными, сребролюбцами, завистливыми, лживыми, тщеславными, болтливыми, ленивыми, ненавидящими науки и сочинения вардапетов (ученых мужей)». Принадлежность к господствующему классу не мешает ему видеть главную задачу истории в воспитании людей в духе патриотизма, оценить ее как наилучшее средство пробуждения национального самосознания. В этом отношении Хоренаци продолжает традиции Егише, во многом превосходя его. Такое внимание к патриотизму объясняется положением армян в V в., о чем уже было сказано выше. Хоренаци ставит перед собой цель зажечь пламя истинного патриотизма в народе, заострив его внимание на защите национальной культуры и обеспечении благоденствия масс. Он идеализирует образы Гайка, Арама, Тиграна, Арташеса и других, повествует об их героических деяниях, преданности родине, свободолюбии. В изображении Хоренаци Гайк, охваченный страстью к свободе, покинул Бэла, основал независимое государство — Армению, сразился с тираном Бэлом, нанес ему поражение, даровал народу свободу. «Будучи трудолюбивым и любящим родину человеком», Арам вел большие войны и расширил границы Армении. Тигран И «из всех наших царей был самым сильным и благоразумным... он расширил пределы нашего обитания. Став во главе воинов и выказывая мужество, он возвысил наш народ и нас... он приумножил золото и серебро, драгоценные каменья, (он ввел) разноцветную, разнотипную одежду для мужнин и женщин всех возрастов». При Тигране II «пешее войско село на коней, пращники вообще стали храбрыми лучниками, кто был с палицей, вооружился мечом и копьем, а ранее незащищенные покрылись щитами и железными доспехами», и тем создал он прочную опору государства — сильное войско, которое было столь необходимо народу, борющемуся за свободу. Кроме этого, добавляет историк, «миротворец и строитель, Тигран маслом и медом накормил всякий люд». Нетрудно заметить, что патриотизм Хоренаци был патриотизмом, преследующим определенные политические цели — надо было поднять народ на борьбу за свободу, на которую посягали Персия и Византия. Примечательно, что восхваление предков армян не приводило Хоренаци к шовинизму. Поэтому несмотря на то, что персы в то время угнетали армян и опустошали Армению, историк все же с уважением говорит о лучших предводителях этого народа и тем заметно отличается от Егише. Хоренаци отличается от Егише и еще тем, что если у того Вардан Мамиконян становится бессмертным в качестве христианского мученика, Хоренаци возвеличивает Тиграна за служение стране и народу. Очевидно, Хоренаци не считает, что история должна быть служанкой религии, наоборот, он пытается превратить ее в самостоятельную науку, призванную отражать действительность и быть полезной народу. У Хоренаци можно найти подтверждение того, что он осознавал необходимость разработки теоретических вопросов искусства и литературы, достаточно развитых в Армении еще в языческий период ее истории. В постановке этих вопросов Хоренаци выступает как мыслитель-реалист. Он считает, что искусство — чрезвычайно важная, специфическая область труда и творчества и отвергает точку зрения тех, кто расценивает искусство как средство времяпрепровождения. Говоря о комедии, он пишет: «Очень полезны для рода человеческого представления комедиантов: всегда узнаешь причины чудесных вещей. В приятных и сладкозвучных словах они подают - различные полезные назидания. Одни из них — в поощрение добра, другие — во избежание зла, вызывая в то же время радость и наслаждение. И таким образом представления воспитывают умы многочисленных зрителей». Хоренаци ратовал за искусство, понимаемое, с одной стороны, как средство познания, а с другой — как средство эстетического наслаждения. По его словам, с помощью искусства человек «всегда познает причину чудеснейших вещей» и, отличая добро от зла, старается избежать зла. Искусство как средство познания действительности не отождествляется с другими средствами познавательной деятельности; оно такое познание, которое совершается «сладкозвучными и приятными словами», то есть с помощью образов. Искусство тогда выполняет свои функции, когда оно реалистично и отражает не религиозную подделку, а земную действительность. Высоко ценя, например, произведения Эврипида, Хоренаци в то же время подвергает суровой критике великого художника за утрирование образа Медеи, за отход от жизненной правды. «Надо стараться удалиться от неправедных и лживых слов и отказаться от вымышленных писаний», — говорит он. Против передовых взглядов Хоренаци выступил Ованнес Мандакуни. Мы располагаем скудными сведениями о его жизни и деятельности. Знаем, что в 478 г. он был избран католикосом, активно участвовал в освободительной войне против персов, выступал с апологией монотеизма, рассматривал со строго религиозных позиций ряд социальных вопросов. Умер он в 490 г. Он считал, что был и есть только один бог, истинным учением которого является христианство, и требовал усвоения всеми этого учения. Мандакуни нетерпим ко всему, что не является религиозным поучительством. Светские науки он считает ложными: «Избавимся от лживых наук, считая их мерзкие, поганые и чуждые слови нечестивыми, и не будем причастны к их злым, делам». Если Хоренаци и его единомышленники были сторонниками развития светской культуры, то Мандакуни, напротив, противник этого. Театр называет «сатанинским» и уверяет, что он «является матерью всех грехов, и чаще всего от комедий и гусанов исходят брань и многочисленные мерзкие беззакония. И те, кто ходит в театр — хулители заповедей и лишены даров святого духа». Мандакуни отвергает все то, что носит светский характер и ставит перед собой задачу воспитать народ в христианском духе, заведомо зная, что это трудноразрешимая задача, так как не мало сил противостоит ее разрешению. В частности, самой большой силой, способной свести человека с пути истинного, является сам человек. Будучи разумным существом, человек предпочел зло и следует ему. Мандакуни пишет: «Но человек, понимая суть зла и погрязнув разнообразных грехах, совершил нехорошие дела — ограбил бедных, присвоил имущество разорившихся, которые находились под его покровительством». Но почему человек избрал зло, а не добро? Мандакуни не дает ответа на этот вопрос, он лишь провозглашает свое утверждение в качестве абсолютной истины. Человек не всегда был носителем зла; человеческое зло — приобретенное свойство. Но приобретая его, человек начинает захватывать чужое имущество, копить богатства. Мандакуни не согласен с теми, кто считает, что богатство — это благо, дарованное богом; по его мнению, «золотые и серебряные сокровища собраны путем хищения (имущества) многих людей». Следствием всего этого явилось то, что «усилилась его самонадеянность и безмерно увеличились его стада и много всякого другого имущества. И стал он строить красивые дворцы и высокие крепости, прочные и удобные». Конечно, Мандакуни далек от того, чтобы причину всего этого увидеть в возникновении и победе собственнических отношений; всему виной злая природа человека. Вместе с тем он признает, что изменение материального положения человека влияет и на его духовный мир. Богатство, по мнению Мандакуни, меняет понятия, нравственный облик человека, существо с кроткой человеческой душой превращает в зверя, так что, смотря на него, замечаешь: «По виду человек, а поведением — зверь, творит как человек, а угнетает он зверски, в облике человеческом, а бесчестит как дьявол». С накоплением богатства постепенно усиливается вырождение человека. «Когда увеличивается его богатство, он больше не считает себя равным людям, с бедняками не общается, меняет осанку. Это жалкое существо мнит себя бессмертным, а не одним из смертных», — пишет Мандакуни. Нельзя ли сказать, что жажда накопления богатства вызвана в человеке богом? Нет, отвечает Мандакуни, эта жажда — человеческий порок. Человек вообще склонен сходить с пути истинного. Когда эта склонность становится явью, то человек умножает богатство, начинает ссужать беднякам деньги под высокий процент, лишая их средств существования. Выход из такого положения — в принятии данных церковью рекомендаций, то есть в передаче церкви прав на распоряжение имуществом, ибо в этом случае имущество перестает быть источником вырождения. Конечно, это усилило бы церковь экономически, привело бы к возрастанию ее политического влияния, в чем был заинтересован и Мандакуни. Поэтому не случайно, что он делает выпады не против всех богачей, а, в первую очередь, против тех, кто хочет присоединить к своей светской власти и власть духовную, отобрав ее у церкви. Он угрожает таким богачам и одновременно увещевает их. «Прежде всего познай самого себя и если победил укоренившийся порок и отбросил злобу, то имеешь право обращаться к богу». По мнению Мандакуни, наилучшим средством предотвращения имеющихся зол служит аскетизм. Обращаясь к людям, он проповедовал: «Итак, избегайте женщин и встреч с ними и всяческих мирских желаний». Иными словами, основа его мировоззрения — религия, религиозно-нравственная догматика. Философия у Мандакуни — служанка религии, противостоящая научному познанию. Мамбре Верцаног продолжает линию Мандакуни, вместе с тем в некоторых вопросах отличается от своего единомышленника. По свидетельству Товма Арцруни, Мамбре был младшим братом Мовсеса Хоренаци, родился приблизительно в 430 г., входил в число ученых своего времени. Считая субстанцию богом, Мамбре не соглашался с Мандакуни в том, что бог пребывает всюду, как «на небе», так и «на земле». Бог, по Мамбре, «без качества, без количества, без места, без времени, он не начинается и не кончается». Быть «где», значит находиться в пространстве, быть «когда», значит существовать во времени; быть наделенным качественными или количественными свойствами — это то же самое, что и быть одаренным постоянной изменяемостью, что присуще материи. Бог Мамбре — чистая идея или, как он сам говорит, «бестелесная мощь». Эта «мощь» не может быть объектом созерцания, она лишь постижима, то есть бога можно познать только разумом. Но это не значит, что ощущение не служит органом познания. Помимо бога существует и материальный мир, который хотя и не является субстанцией, но все-таки существует, и мы не можем избежать необходимости познать его. Учитывая все это, Мамбре допускает существование двух органов познания: а) ощущения и б) разума; первый — для познания телесного, второй — бестелесного. Мамбре познание понимает как четыре действия: духовную мудрость, божественную любовь, истинную веру и точное пророчество. Если мудрость и пророчество суть действия разума, то любовь уже чувство, которое, по его словам, исходит от внешней вещи и воздействует на человека, причем само воздействие на бога не распространяется. Чтобы избегнуть противоречия, Мамбре объявляет любовь божественной. Более того, он считает, что все действия познания в итоге связаны с богом, они суть «четыре родных брата, ибо един движущий ими бог». Это, однако, было уже уклоном к рационализму, но Мамбре все же неопределившийся рационалист, потому что, считая разум и его формы врожденными, он наряду с ними признает любовь, сердце и веру, предоставляя главную роль вере, ибо вера—это все, всемогущая сила, уверяет Мамбре, тогда как маловерие — невежество, для устранения которого необходимо просвещать массы. Мамбре, как сторонник просвещения, представляет трудности, с которыми связано его распространение. «Земледельцу легче пахать целину, чем ученому убедить невежду. Земледелец не много работает над твердой землей, но получает много плодов». А усилия, затрачиваемые ученым на просвещение невежды, не дают с такой легкостью положительных результатов. Несмотря на это, Мамбре не делает безнадежных выводов относительно просвещения и идейное перерождение человека в принципе считает возможным. Несмотря на свои религиозные убеждения, Мамбре выступает как гуманист, вопрос о жизни у которого выдвинут на первый план. Вместо религиозного аскетизма он призывает пользоваться благами жизни и не согласен с теми деятелями христианства, которые всячески пытались представить жизнь в мрачных красках, вызывая у человека антипатию к жизни. Жизнь — благо, но для того, чтобы ею пользоваться, в стране должен царить мир. «Мир превыше всякой пророческой апостольской благодати», и достичь этого желанного мира можно в итоге самоотверженной борьбы, говорит Мамбре. Смерть нужна ради торжества мира, следовательно, ради спасения людей от смерти: «Достойная смерть для человека есть освобождение от смерти (то есть бесссмеритие)». Если вспомнить, что эти строки писались в то время, когда полководец Ваган Мамиконян во главе армянских полков вел освободительную войну против персов, то станет ясным истинный смысл развиваемых Мамбре положений. Поучая не страшиться смерти, убеждая ценой смерти добиваться установления мира, Мамбре фактически призывал народ сплотиться вокруг боевого знамени Вагана Мамиконяна. Ошибочно вообще игнорирование политической стороны учений армянских мыслителей как рассматриваемого здесь, так и последующих периодов истории. Борющийся за свободу народ искал оправдания своим действиям даже в религиозных легендах. Имея в виду эту именно потребность, Мамбре приводит рассказ о том, как Давид, овладев Сионом, восстановил «алтарь, разрушенный в Селоме, вернул из плена ковчег завета», после чего «возобновилось священнослужение вместе с жертвоприношениями», так как Давид восстановил самостоятельность иудеев. Тут же воздается хвала Христу за то, что тот захотел «возродить разрушенное царство Давида». Этот пример подтверждает тот факт, что очень часто мыслители, являясь в общефилософских вопросах представителями реакции, становились на передовые позиции, как только дело касалось задач, связанных с вопросами освободительного движения своего народа, — факт придающий своеобразный характер борьбе противоположных течений в области идеологии. |
|
|
| Всего комментариев: 0 | |