19:12 Аль-Харири Абу Мухаммед аль-Касим. МАКАМЫ. Караджийская макама (двадцать пятая). |
— Как-то раз остался я на зиму в Карадже из-за торговых дел и из-за долга, который я кое с кого получить хотел. А зимою в Карадже стужа сурова — не хотел бы я испытать ее снова. Холод жег и терзал меня, заставлял все время сидеть у огня. Я по целым дням не выползал из норы до той поры, пока не откликнусь на голос голода, когда он меня вконец доймет, или на голос муэдзина, когда он к молитве меня призовет. И вот однажды, когда дул ветер колючий и низко нависли тучи, пришлось мне гнездо свое покинуть из-за дела, которое нельзя было отодвинуть. Вдруг я увидел почти раздетого старика — фута на нем так была коротка, что ноги не прикрывала, а его голову небольшая чалма обвивала. Густая толпа вокруг стоит, а он, своей наготы не стесняясь, громко стихи говорит: О люди! Позор нищеты я не смою, Коль я без одежды суровой зимою. Но что нагота и печальные вопли В сравнении с тайной бедою немою?! О, был я когда-то и знатным и славным, Гордился по праву высокой чалмою; Спасенье несли мои рыжие кони И гибель — гнедые с железной каймою (1); В день пира я целому стаду верблюдов Повязывал шеи кровавой тесьмою. Но меч вероломства судьба обнажила, Стал дом опустелый печальной тюрьмою. Голодный и слабый, я брошен друзьями, И веки окрашены горя сурьмою. Превратности времени — всадники злые — Всю ночь не дают мне забыться дремою. И в зимнюю стужу, одежды лишенный, Стою я пред вами с пустою сумою. Найдется ли щедрый и храбрый заступник, Чтоб смело поспорить с судьбою самою, Закрыв наготу мою чем приведется — Лохмотьями или плащом с бахромою? Потом он сказал: — О вы, в благах утопающие, в мехах выступающие. Ниспосланное добро не копите, пользу посильную приносите. Блага мирские приманчивы, но превратности мира переменчивы. Сила — признак пустой, удача — облачко в летний зной. Аллах свидетель, раньше, бывало, пять «п» я к зиме припасал и стужу с ними встречал. А сегодня, о люди, я вам признаюсь: вместо подушки я на руку опираюсь, кожей собственной одеваюсь, из ладони питаюсь. Пусть человек разумный поймет мое положение и опередит судьбы своей превращение. Счастлив тот, кто долей чужой поучается и к жизни последней подготовляется! Ему сказали: — Ты талантом и знаниями блеснул перед всем народом, теперь открой, из какой же знатной семьи ты родом? Старик возразил: — Что гордиться истлевшими костями! Гордиться следует только тем, чего достигаем мы сами: добродетелью и праведными делами! Затем он продекламировал: Клянусь, мы дети нынешнего дня, Зачем же гнать мне в прошлое коня? Гордиться надо делом рук своих — Не тем, что кто-то сделал до меня! Потом он скорчился, весь сжимаясь, от холода содрогаясь, и сказал: — О Аллах, дарами мир наполняющий, просьбы рабов своих без ответа не оставляющий, благослови своего посланника, род его сбереги и мне от мучений холода помоги! Пришли сюда человека великодушного, тебе послушного, который, себя забывая, другим помогает в нужде и раба твоего не оставит в беде! Так говорил он, словно в душу его Исам вселился и аль-Асмаи в языке воплотился. А стрелы взоров моих все летели к нему, рассеивая сомнения тьму. Наконец я понял: это Абу Зейд нас речью своей увлек, а его нагота — для добрых людей надежный силок. Заметив, что я его узнал и могу раскрыть, что он скрывал, старик сказал: — Клянусь светилами и небесами, звездами цветов и звезд цветами, лишь тот укроет меня, кому от природы благородство дано, чье кровью доблести сердце напоено! Я уловил, что он в виду имеет и чего другие не разумеют. Тяжко мне было видеть, как дрожит его тело, как его кожа сморщилась и посинела. Снял я шубу, в которую днем наряжался, а ночами холодными укрывался, и Абу Зейду ее отдал, чтоб он от холода не страдал. Старик надел ее без смущенья и тут же начал щедрости моей восхваленье: О, как прекрасен мою наготу пощадивший! Я благородством его от мороза согрет! Будет укрыт от людских и от джинновских козней Шубой укрывший меня от мучений и бед! Пусть он сегодня одет лишь моею хвалою — Завтра ведь райской парчою он будет одет! Говорит рассказчик: — Своим красноречием привлек он сочувствие и внимание всей компании. Стали люди набрасывать на него шубы, шелками крытые, и джуббы, узором расшитые. Столько набросили, что он с трудом удержал, под тяжестью их едва не упал и взмолился Аллаху, чтоб он на Карадж всю милость свою ниспослал. А потом, как велит его обычай, он ушел, довольный богатой добычей. Я поспешил за ним вослед, и, когда мы вышли туда, где глаз посторонних нет, я сказал: — Ты от холода мог и с жизнью расстаться, стоит ли так оголяться? Он ответил: — Увы, на упреки ведь все мы скоры, порицанья — пустые разговоры. В том, чтобы, сути не зная, друга корить жестоко, нет никакого прока. Клянусь тем, кто голову старца сединой осветил и земле плодородие подарил,— кабы не оголялся, я бы в убытке остался, с подтянутым животом и с пустым сундуком! После этого он мрачный вид на себя напустил и меня покинуть решил. Но напоследок сказал: — Ты ведь знаешь характер мой — всегда я перехожу от одной охоты к другой, попеременно то Зейда, то Амра дурачу (2) и в выигрыше я всегда — не иначе. Ты, кажется, хочешь мне помешать двойной урожай с твоего подарка собрать? Избавь меня от твоих насмешек и поучений, и Аллах простит тебе болтовню и избавит от прегрешений. Но я его весело потянул за рукав и сказал: — Послушай, ведь ты не прав! Клянусь Аллахом, если бы я наготу твою не прикрыл и грехи твои ото всех не скрыл, ты бы так и остался с голой кожей, не стоял бы сейчас на луковицу похожий! Благодеяние мое ты признай и за двойное укрытие мне воздай: или шубу мою верни, или все про пять зимних «п» объясни. Он удивленно на меня посмотрел и гнев едва удержать сумел, потом сказал: — Что касается шубы, то это — вчерашнего дня возвращение или мертвого оживление; что же касается зимних «п» — то, видно, знания твои помутнели и сосуды памяти опустели: ведь я когда-то тебе читал стихи, что Ибн Суккара о зиме написал: Идет зима, и пять утех всегда на встречу с ней беру я: Плащ теплый, пламя очага, пиры, постель и поцелуи! Потом он сказал: — Этот ответ исцеляющий полезнее, чем джильбаб согревающий, и лучше, чем любая обнова, так что иди себе подобру-поздорову. Расстался я с ним и с шубой своею, к несчастью, и все время дрожал, пока зимнее длилось ненастье. Примечания. (1) ...Спасенье несли мои рыжие кони И гибель — гнедые с железной каймою...— Под рыжими конями подразумеваются динары, а под гнедыми — копья. (2) ...то Зейда, то Амра дурачу...— т. е. то одного, то другого. Зейд и Амр — имена, постоянно встречающиеся в грамматических примерах у средневековых арабских филологов. |
|
|
| Всего комментариев: 0 | |