16:51 Абу Нувас. Лирика. 1975 г. Часть 4. |
Вся эта клевета, весь этот вздор, Все наговоры — только им позор. Вон собрались и шепчутся в углу, На страсть мою придумали хулу. Велят, чтоб жил я жизнью не такой, Чтоб наслажденье заменил тоской. Но этого ни мне, ни им не зреть, Доколе час не придет умереть. Клянусь я знаком, что послал Аллах, Скрижалями и всем, что дал Аллах, Пославшим «алиф», «лам», и «ра», и «дад», День воскресенья мертвых, рай и ад,— Тебя я не покину, в том клянусь, Коль и ответа даже не дождусь. Какая мысль твой разум изожгла? Нутро твое какая жжет смола? Какой огонь в груди твоей живет И беспощадно внутренности рвет? Кому же оклеветанного жаль? Кому тяжка соперника печаль? Снаружи слезы, жгучие, как соль. Внутри — вздыханий неуемных боль. Я поражен, что время подошло, Когда вокруг мне все приносит зло. Расспрашиваешь о моей беде,— Ее везде приметишь... в бороде Седеющей, во взорах и чертах, У каждого в мечети на устах. Страдаю лежа, в беге, па ходьбе, Я всех зову в свидетели себе: Моих верблюдиц пляшущую рысь, Что по степи безлюдной пронеслись; Свидетелем мне жертвенный баран, Который в горло набожно заклан, Я призываю чтущих шариат, Паломничающих на Арафат, Клянусь при всех: покамест я живой, Не изменю той клятве роковой. О, горе мне! Какая же любовь Из горла так высасывает кровь? Из глаз моих струится водопад, Все шире льется слез моих Евфрат. О милая, утешься, не дрожи, Тебя мутят служительницы лжи. Как веришь в то, что говорит молва? Ты заклеймен, доносчица нрава! Мы переулком темным шли на днях, Где встречного не различить впотьмах, Вдруг слышим шепот: это не закат, День наступил, разлился аромат... А я сказал: «Ты — солнце, видит бог, Твой луч всю землю озарить бы мог!» Из глаз моих стекали слезы вновь, Как будто врач пустил нарочно кровь. И вздохи полетели стаей птиц, О страсти бают много небылиц. А что любовь? Сначала это рай, А под конец в печали умирай. * * * Терпенья нет, недуг мне душу точит, Любимая ко мне войти не хочет. В ее оценке с некоторых пор Вся жизнь моя — невыметенный сор. Заговорю — мне говорит: я лгу; В ней жалости ни искры не зажгу. О, пусть я — раб и на цепи сижу. Но только знай: за жизнь я не дрожу. Велишь: «Умри!» — и мертвым я паду. Велишь: «Живи!» —из гроба изойду. Чернишь меня — а я души прямой,— О, как теперь ликует недруг мой! Грех на тебе, но я в своих мольбах Одно твержу: храни ее, Аллах! Ах, белая газель владеет мной,— Такой в степи не сыщешь ни одной. С холмом округлых бедер, но тонка, Как тонкая тростинка тростника. * * * Ах, были слез ручьи из глаз излиты, Ногтями расцарапаны ланиты, Когда, ее оплошность улуча, Обнять ео хотел я сгоряча. Но повелел победоносный хмель, Чтоб пояс распоясала газель. Ой, горе мне! Что станется со мной, Когда она проснется не хмельной? Меня убьет, подумал, гневный взгляд, И наскоро поправил ей наряд. Но поясок — ведь надо ж быть ослом! — Я завязал, увы, не тем узлом. * * * Избегать со мною встречи — вот разборчивость ее. Клеветнические речи — разговорчивость ее. Недомолвки, пересуды — вот уживчивость ее. Бессердечные упреки — вот отзывчивость ее. С ней на миг мы разлучились — и уже я смерти жду. Но опять, со увидев, словно пьяный, упаду. Я в любви моей открылся, по нахмуренная бровь Вновь па муки от разлуки обрекла мою любовь. Ты, Аллах, один над нами и один ты ей судья, И одна воздать ей может власть верховная твоя. * * * О , сколько ночей, полыхавших созвездьями всеми, Чернее, чем море в накатах взволнованной теми, О, сколько ночей проводил я, счастливый, бессонный, С тростинкою стройной, песчаным холмом отягченной. Градинок в улыбке сверкал ожерелок перловый, Казались ланиты плодами из кости слоновой. Весь лик ее был в обрамленье волос благовонном Подобен луне, проплывающей небом бездонным. Я миг улучил, но хмельная бежать захотела. Меня облукавить! Напрасно! Потом пожалела: Глаз розовой влагою розу лица поливала И шелком ладони ланит своих шелк избивала. Не стал торопить я желанной любви угожденья, Но встала заря и велела прервать наслажденья. * * * Средь толпы своих невольниц, их красы живой и разной, Он первейшую красотку звал нарочно «Безобразной». А она была прекрасна, как светильник в темном доме,— Он был рад, что тем возвысил вес красы ее алмазной. Глядя гордо и сурово, в сердце ранила любого, А поранив, говорила: «В том не вижу я худого». Так прекрасная рабыня выгоняла, не смущаясь, Человеческую душу из жилья ее земного. Если даже я к Аллаху протяну с мольбою руки, И Аллах мне не поможет избежать любовной муки. Так глубоко в этом сердце угнездился пыл опасный, Что убить его не смогут и мучения разлуки. * * * Попойку вспомнил я, и воспарил мой дух, Да помешал мечтать мне утренний петух. Взлетел он на дувал, лишь тьма слилась со светом, И хлопать крыльями нахально стал при этом. О друг, встающий день шипучим окропи, Напрасно, как скупой, минуты не копи. К кувшину винному потянешься едва лишь, Хмель наканунешний с себя тотчас же свалишь. Виноторговец — друг и утешитель наш — Умеет пошутить среди налитых чаш. Я в ночь к нему пришел, когда он без заботы Храпел, но вмиг его я вывел из дремоты. «Светильник подавай!» Смеется: «Все равно И без светильника осветит нас вино». И тут же в кубок свой я отлил полбутыли, Для нас лучи вина зари лучами были. Вода же то вино, пришедшее нагим, Жемчужным поясом снабдило дорогим. Кувшинов не щадят испытанные сверла, Пахнуло яблоком из глиняного горла. Вино — что золото, и крепко и старо, Дает покойный сон и не язвит нутро. Оно болтливостью доселе но грешило, И вот явиться нам воочию решило, И в тайны нас ввело, открытые ему,— Наскучило молчать, наверно, самому. Не то мы старца бы худого повстречали,— Он отдал бы нам жизнь и умер бы в печали. Оно же утренней лампадой заблистало, Когда бежала ночь, когда заря настала. * * * Я скакал, а юность — рядом, я не сдерживал коня, Я не думал о расплатах, ожидающих меня. Знал, что лучшие блаженства грешной ночью нам даны. С песней женщины красивой и бряцанием струны. Эту песню сам избрал я, мне ласкающую слух: «Как шатры мы становили у селенья Зут-Тунух». Ты воды добавь толику к темно-красному вину, За которое и скряга всю повытряхнет мошну. Знатоков за этой влагой слал далече царь Хосров, Лучше вкусом, краше цветом не найдется для пиров. За вино — сама ты знаешь — я пожертвую и честь, За газельи поцелуи все отдам я, что ни есть. Потому мне подобает жить по-прежнему, греша, Что покинет скоро тело многогрешная душа. * * * Пост отпостились,— веселись, забудь о рамадане! Уже и кубок показал сверкающие грани. Узнаешь много новых нег за трапезою нашей, Увидишь сам, как хорошо соседство песни с чашей. Певицу мы попросим спеть, она из угожденья Своим нарядом и красой умножит наслажденья. Принарядилось и вино в честь общего веселья. Одни от хмеля полегли, другие спят с похмелья. * * * Соседу я спел,— у него уже падали веки: «С Ламис распростись, как прощаются люди навеки!» «Пропел ты отлично!»— бессвязно звучали слова, Что сказано в песне, мой юноша понял едва. Всю чашу зараз проглотил он, напеву не вторя, Попыток не делая выплыть из винного моря. Я юноше молвил: «Меня, чужеземец, утешь,— Товар здесь проверенный, воздух на погребе свеж, И старые вина,— от возраста вина не чахнут, Играют, резвятся и зреющим яблоком пахнут». И пили мы долго, пока по рассеялась тень,— Как будто свой лик из-за складок показывал день. Тут юношу я разбудил,— уж не слишком ли долго Все спал он и спал, утомлен исполнением долга. А он как воскликнет: «Эй, мальчик, вина нам неси! И пой о долине Саха и о доме Шасы!» Тот, чашу пригубив — обряд у пирующих свой,— Ее на ладони дорогой пустил круговой. * * * Подходит утро, в небо — просветленье. Гони вином ночные размышленья. Возобнови попойку на рассвете,— Перед людьми я сам один в ответе. Им сообщи новейшее известье: Я за беспутство продал благочестье. Удач достигнет в жизненной ловитве, Кто ищет их в грехах, а не в молитве. Но грешные дела тому лишь сладки, Кто их творит открыто, без оглядки. * * * Соколиная охота с лучшей птицей не легка. Зорок сокол, ширь размаха мощных крыльев велика. Очи, скрытые надбровьем, недоступны для стрелка. Соколица не давала соколенку молока, Из яйца птенец пробился не в чащобах тростника, А на выспренней вершине, там, где ходят облака. Маховые перья редки, их поверхность широка, Весь он в крапинах от спинки до смертельного клинка. Тут уж зайцу не укрыться в тень степного бугорка: Загоняв, он камнем грянет на уставшего зверька. Когти острые запустит мигом в заячьи бока, Зайцу голову проклюнет,— значит, смерть его близка. Ширь небесная над ними что бездонная река,— Словно хочет слиться с птицей, зрящей землю свысока. Сокол зайца настигает, задерет наверняка. Все же в трещины и норы часть уйдет молодняка. Пятьдесят достали — много окровавили песка, Славно соколы воюют — их расправа коротка. |
|
|
| Всего комментариев: 0 | |