16:48 Абу Нувас. Лирика. 1975 г. Часть 3. |
Любовь! — ее мучений не выдумает бес, Но сколько в ней таится прельстительных чудес! Возможно, что иные любви и не знавали, Но мне в любви соперник отыщется едва ли. Влюбленные с отметкой: у всех на лбу клеймо— Что ты любви невольник, объявится само. Любовное плетенье — искусная работа, Опасны для влюбленных плетеные тенета, Влюбленному, коль мимо приходится идти, Погибель угрожает на роковом пути. Когда красавиц вижу, да их не емлет око, Я говорю: «Желанья довольствуй издалека!» Твой аромат эдемский — единый твой порок, Я за него отдать бы отца родного мог. Вредишь моей ты чести, но что мне все злоречье! Меня бесчестят тоже —о зависть человечья! * * * Все тело в огневице, знать, умирать пора. В моем иссохшем сердце — пылание костра. Люблю тебя, подолгу, бессонными ночами, Глаза мои тускнеют, наполнены слезами. То кажешься мне солнцем, то видишься луной, Краса тебе газелью подарена степной. Ты — христианка, знаю, кресту кладешь поклоны И будто ходишь в церковь молиться на иконы. Священником мне быть бы, епископом бы стать, А ей меня святым бы Евангельем считать, Когда бы в общей жертве я мог принять участье! Когда б вином и хлебом я стал ее причастья! Тогда я к ней прибрел бы, преодолел бы даль, Болезнь я отогнал бы, рассеял бы печаль. * * * Всесильная над всеми красота! Улыбчивые, сладкие уста! Мы от людей, чтоб нас не подсмотреть им, Ушли вдвоем, Аллах был с нами третьим. Мне на՛ руку ладонь со легла, И полились упреки без числа: «Все любишь ты? Иль страсть уже умчалась?» «Любви сильней под небом не встречалось!» «Безумствуешь?.. Быть может это ложь?» «Ты вся —любовь и всех с ума сведешь!» И вдруг сказала: «Брось! Побойся бога!» Но я сказал: «Напрасная тревога». * * * Держать ответ глаза должны, На бедном сердце нет вины, От вас, немилостивых глаз, Тоскует сердце каждый час. Оно слезой напоено; Листвой раскинулось оно, Где тайно соловьи поют, Надежный здесь любви приют. Моя газель, я изнемог, Как темногубый сосунок! Моих проступков не щадишь, Сквозь пальцы на свои глядишь; В твою ли дверь я постучу, Сама молчишь, и я молчу. А коль тебе письмо пишу, То отвечать и не прошу. * * * Ты ли, сердце, милой изменило? Новая ль неверного сманила? Бросила меня души отрада,— Ты же, сердце, будто бы и радо? Что не рвешь одежды от отчаянья, Не оделось в платье покаяния? Сердце, разглашу на всю округу, Что само ты предало подругу! «Грех ли, что утешилось я скоро?» «Тяжкий грех,—достойно ты укора». Сердце все в груди истрепеталось, Я рыдаю, что ж со мною сталось? И откуда этих слез потоки? Ах жестоки вы, любви уроки! Вновь лежу, горячкою знобимый, Сердце вновь тоскует о любимой. * * * Кто поможет этим плачущим глазам? Кто пропишет им врачующий бальзам? Если новая пленит тебя краса, Остановишь ли вращенье колеса? От любви во мне иссохли плоть и кость, Топок стал я, как пастушеская трость. Плох любовник, если с виду он халиф, Но при том высокомерен и кичлив. Я недавно стал рабом газели той, В чьих ланитах есть оттенок золотой. Не забуду, как она, рука в руке, Мне сказала на любовном языке: «За тебя я жизнь отдам, Абу Ну вас! Всем хорош ты и не требуешь прикрас, Но ославленной остаться не хочу, Белой бусой в ряде пестрых я торчу. Ты ни разу, хоть о том и говорил, Никогда мне ничего по подарил». На упреки я ответил: «Ну зачем Ты шумишь и все рассказываешь всем? Если к женщине любовью я горю, Так довольно, что любовь я ей дарю!» * * * Что меня ты упрекаешь? Я давно уж не дитя, Годы лучшие умчались, стаей по небу летя. Брось же зряшные упреки — я не робок и не слаб. Тот насмешек не потерпит, кто доподлинный араб. Я смущен не потому ли, что ответить не могу? Не таков я, чтоб ответа не нашлось в моем мозгу! С благовоннейшим напитком жизнь я тратил сгоряча Да с красавицею стройной, тоньше лезвия меча. С той, чьи светятся ланиты, словно марево в степи, И которая уступит, только скажешь: уступи! Не одну в объятьях страстных ночь мы с нею провели, Оба сбросили одежды, рядом голые легли. Пусть утрачу остроумье и приличие навсегда, Если этим оправдаться не сумею в день Суда. * * * Мил северный ветер, ко мне от любимой летит он, Дымком ее дома, ее благовоньем напитан. Мне так говорят, и я общей молве не перечу, Но грустно, что южный помехой несется навстречу. Блаженства не долги, но долги бывают печали, Коль счастью навстречу их ветры несчастья домчали. * * * Один меж сверстников я сед: Моей любви ответа нет. Я доказательств не ищу, За издевательства не мщу. И непризнательность терплю, Я вероломную люблю. Ее насмешливый калам Все пишет с ложью пополам: Что сам я виноват кругом — В словах, стихах, во всем другом. * * * Бог в подарок аль-Амину верховых послал коней,— На конюшне Сулеймана кони были не ценней. Караваны Сулеймана расходились по земле,— Аль-Амин на дивном плавал льву подобном корабле. Ровно в воду погружались лап распластанных ряды, Пасть клыками огнеметов угрожала из воды. Никогда упругой кожи бич ему не рассекал, И бока крутые сроду не страдали от стрекал. Видя льва, как он по морю плавным облаком плывет, На майданы и на крыши весь повысыпал народ. Их халиф — на льве пловучем! Вседержителю хвала! Да как ахнут! Их властитель оседлал уже орла! Корабельный грузный кузов, птичий хвост и птичий клюв. Без натуги волны режет, крылья к пене протянув. Коль его по воле пустят да прибавят быстроту, Оп любую в небе птицу перегонит на лету. Пусть о здравии Амина бога молят стар и млад! Пусть халиф до самой смерти носит юности халат! Нет хвалы, его достойной, в самых выспренних хвалах! Помоги ему, Аллах, Во благих его делах! * * * Великолепен вход Джафарова дворца, Лишь после я узнал, что это дверь скупца. Джафара я хвалил, и то была не лесть, Но ведь не первый я свою запачкал честь. * * * Саид лепешку любит; озадачивает Тем, что не ест, а только поворачивает, В рукав кладет, разуется-обуется — Все на нее, пшеничную, любуется. Но если нищий у него хоть крошечки Попросит от возлюбленной лепешечки, Повыщиплют ему усы и бороду И палкой угостят — гуляй по городу. * * * Хасыб—весь ложь, он ложью лишь и дышит. Беда тому, кто речь Хасыба слышит. Его бурнус слезами залился: «Уж лучше бы одели мною пса!» * * * Лишь заря под кровом ночи посребрила небеса, Показались над рубахой дня седые волоса, Лишь уйти велела ночи предрассветная роса, И в губах у эфиопа перлов спряталась краса, Мы устроили охоту, взяли опытного пса,— Так натягивал он повод, словно в бурю паруса. Поскакали, лай собачий громкозвучный поднялся,— И силен был пес и молод, мог он делать чудеса. Он бежал, поджар и гибок, словно девичья коса, Словно по полю гадючья вдаль змеилась полоса. Когти — бритвы, описать их мне изменят словеса,— Басру целую такими перебреешь в полчаса! Мчится он, едва услышит доезжачих голоса— Так и жди, что вон из шкуры песьи выйдут телеса! Позади уже остались горы, долы и леса. Кажется, что он уж вовсе от земли оторвался. Так, напившись и раздевшись догола и добоса, Топчет пьяница обмотки и цветные пояса. И газелей робких стая, за которой он гнался,— Клубом вьется под зубами их терзающего пса. * * * Немало я прошел путей, пустынь кремнистых и степей, Где хляби излились дождей из туч, железа тяжелей, Бывало, не один иду, я пса надежного веду, Он худ, как трутень, что труду не предан на свою беду. Грудь — нос морского корабля, а пасть лихого кобеля — Дыра, где, почву раскаля, криницу прячет мать-земля. Такому псу не высоки пустынь сыпучие пески, Он совершает напрямки головоломные прыжки, Туда, где дремлет волк степной, гиена ль воет под луной, Так судно с мачтою одной гонимо вверх и вниз волной. Газели вроде робких дев: им лишь почудится, что зев Разинул пес, так что им лев?— бегут, от ужаса вспотев. Тут если вожака вспугнуть, он стае всей укажет путь, Вот прянул пес ему на грудь и клык спешит в нее воткнуть. Тот на колени пал без сил,— пощады будто бы просил, А пес в пего клыки вонзил, бедро до кости прокусил. Мгновенью верь, не верь часам, коль хочешь мстить, расправься сам. Угоден мститель небесам. Велик Аллах — и слава псам. Скользит он вихрем по земле, как по негаснущей золе, Как на стреле, как на орле, на распластавшемся крыле. * * * О юноши милые, чья красота— светильник, во мраке зажженный; У каждого гордо возвышенный лоб и нос утонченно точеный! Ища лишь веселья, на битвы пиров они вызывали созвездья, Но к ним благосклонна бывала судьба, они не страшились возмездья. Над ними кружась, подлетали года беспечно к несчастью и счастью, И время покорно склоняло чело пред их нестареющей страстью. Немало отборного было вина в то время совместно испито, Которого цвет безупречен и вкус,— из славных угодий Тикрита. Мы бегали часто, бывало, за ним, Гремело железное било, Хозяйка вставала, была темнота, и тела еще не знобило. Случалось ходить в непроглядную ночь, страшней разъяренного моря, Когда безнадежно бледнеет моряк, с его бушеванием споря. Выходит старуха, одежда на ней — смиренная, вроде монашьей, Как будто ислама покорная дщерь, а видно, что веры не нашей. «Кто там?»—«Не узнала? А ну-ка живей впускай в свои винные недра! Мы — воины, в нас благородная кровь, и платим мы, старая, щедро. Для нас безразлично, динар иль дирхем, так будь же и ты торовата. Итак, отворяй и вино выноси, у нас не задержится плата. Сейчас мое счастье во власти твоей, тебя я и впредь не забуду, Тебе поклонюсь я, как царь Голиаф юнцу поклонился Дауду. Моим собутыльникам честь окажи да будь полюбезнее с ними, Чтоб выйти им утром из лавки твоей но мертвыми и не живыми». «Ну, ладно, налью...—проворчала она, потом досказала, помедлив:— Но — утром...»—«Ты что?»—«Ну, сейчас, хорошо... Богатый народ привередлив! Ведь это вино — это утро само, ночные алеют седины, И день загорается, только оно свои порассыплет рубины. Оно, говорю, прогоняет с небес последние ночи приметы — Так ангелы мечут в детей сатаны сияющих звезд самоцветы». Но вот наконец разливает вино по чашам кувшин тонкостанный, И солнце восходит и глазом обводит земной кругозор первозданный. «А это вино,— мы спросили,— давно в темницу неволя замкнула?» «Давно,— отвечала,—ни много ни мало, во дни самодержца Саула. С тех пор не сменялось, глубоко в земле, его созревания место, Так долго, в родительском доме живя, под стражею зреет невеста. От вражеских глаз берегла, как алмаз, я это прозрачное чудо. А будете пить, берегитесь разбить бесценную глину сосуда». Воистину стоит пригубить его, в твое проникает дыханье Какой-то особый разымчивый дух, как мускуса благоуханье. А если воды примешаешь к вину, тем более станет приятным, Рубиновый бархат, подумаешь ты, усыпали жемчугом скатным. Примите ж из рук черноокой луны веселья напиток целебный,— Глаза ей не сам ли Харут подводил своею сурьмою волшебной. Искусный певец сочетает напев со звонко бряцающей лютней, Споет, что теперь обиталище Хинд — развалин, увы, бесприютней. А мы красотою певца пленены, на лютне бренчащего с жаром, Сидим недвижимы, себя потеряв, покорны таинственным чарам, Поет он умело, и голос хорош; искусно подобраны звуки Согласно заветам минувших веков и правилам лучшим науки. Нам слышался гром барабана вдали, бряцания струн долетали, И мы в полудреме сидели кружком и бега минут не считали. Так мы по садам проводили досуг, где нас баловала прохлада, Где много акаций, гранатов и смокв от глаз охраняла ограда. И было там множество всяческих птиц— хвостатых, с хохлом, пестроперых, Они повторяли все те же лады в привычных своих переборах. И впредь подставлять не устану я губ под струи земных наслаждений, Лишь кликнет веселье, и тотчас явлюсь я со строем своих вожделений. Я в ранних сединах не вижу беды, хоть нет ненавистней порока, Чем волос седой — а порой небольшой — для наших красавиц Востока. Услышат едва, что мужчина уж сед, иль сами увидят, тем паче Тотчас защебечут: «Расстаться пора, ты стар для любовной удачи!» Я много грешил и немало жалел— да поздно почесывать темя,— Что зря расточал в окаянстве своем для жизни мне данное время. Взываю к тебе, милосердный Аллах, пребудь милосерд к непутевым, Спаси же и нас, как Иону ты спас, страдавшего в брюхе китовом. |
|
|
| Всего комментариев: 0 | |