16:44 Абу Нувас. Лирика. 1975 г. Часть 2. |
Весть радости! Влюбленные, собратья! Я заключил желанную в объятья. Пусть это дар, не раз и вам дареный,— Нет у любви дороги проторенной Я ни одну жемчужину морскую С ней не сравню — и горестно тоскую, Я страстно жду, чтоб солнце возвратилось, Едва оно на землю закатилось. * * * Я с душой своей измученной и никем но обогретою То и дело горько жалуюсь, то и дело горько сетую. Все слова я перепробовал, перебрал все выражения, Все выискивал, откапывал, применял без небрежения. Повторял я, передумывал, что сказать мне надлежало бы, И опять к ушам невнемлющим приношу пустые жалобы. Если б даже выражался я на персидском или греческом, То наверное услышал бы отклик в сердце человеческом. Я же рабствую униженно, я бесчувственную сватаю,— Не пробьешься в грудь кремневую ни киркою, ни лопатою, Ты, газель, улыбкой радости иль слезами огорчения Дашь мне мира воссияние иль вселенной помрачение. * * * Жизнь бы отдать за тебя! У меня лихорадило тело. Но расхворался и ты — и страданье мое отлетело. Жизнь бы отдать за тебя! Оказался неверным я другом, Если в горячую ткань ты зловещим закутан недугом. Жизнь бы отдать за тебя! Если б только я мог откупиться От лихорадки твоей, я душою не стал бы скупиться. * * * Так покинул я Басру и площадь ее, Мусалла, И простор Мирбадана, где юность и шла и ушла. Не побуду в мечети, где веры и мужества храм, Не пойду побродить по большим постоялым дворам. В этом городе славном когда-то увидел я свет, А теперь я в морщинах и волос мой редок и сед. В Басре сверстников знал я, прямых и упругих, как меч. И воспитанной тонко была их учтивая речь. Но жестокое время рассеяло всех чередой,— Каждый в жизни пошел за своей путеводной звездой. Мне никто никогда не заменит, о сверстники, вас,- Удивил бы любого о ваших деяньях рассказ. И когда я постиг, что оттуда запретен возврат И что должен я жить, если даже скончался мой брат, Предался я терпенью, терпеньем и дух истомил,— Одного лишь терпенья меня не лишил Азраил! Узы крови расторг я с родимой моей стороной. Я живу в Кутраббуле, а летний проводим мы зной В Кархе с матерью милой, с густой виноградной лозой. Мать питает меня, пеленает усердно меня В тень зеленой листвы, не доступной пыланию дня. А лишь ветер подует и ветви склоняются лоз, Защищает меня покрывалом кудрявых волос. Ночью горлицы голос уныло звучит из листвы, Словно в час похорон безутешные вопли вдовы. Эта песня всю муку и в ней и во мне ворошит, И неведомо где наша радость укрыться спешит. Я встаю и, забывшись, впиваю живительный сок. Так младенец сосет, материнский почуяв сосок. В винной лавке в невесты я выбрал хозяйскую дочь. Ей года и века помогают судьбу превозмочь. Лихо праздновал свадьбу и ночыо, и в раннюю рань, Я сорвал с ее тела прозрачную легкую ткань, А потом обнаженную вывел ее из шатра, Из шатра, что от века не знал ни узла, ни шнура, А потом из-за пазухи вынул булатный клинок И вонзил ей в гортань — и пьянящий излился поток. На посмертной попойке опять повстречались друзья. Их из чаш золотых и серебряных потчевал я. Если спорят о блеске сосуд золотой и вино, Я спрошу, кто поистине золото — он иль оно? Есть различье одно— что свободно струится вино, А сосуду навек одинаковым быть суждено, А еще ты немало увидишь рисунков на нем: Вот Христовы служители, каждый священник с крестом, И читают Евангелье, чтобы не властвовал бес, А над ними пузырики, звездочки винных небес. Иль, быть может, жемчужинки, что обронила рука Некой строгой нарядницы, но охмелевшей слегка. * * * Ты поник, бежишь разгула,— значит, молния сверкнула, Пропылала в черном небе, полог ночи полоснула: Знать, красавица в улыбке показала ряд жемчужный, Чье сверканье обвевают ветры северный и южный. Как громады у верблюдиц брюх, тугих перед отелом, Тучи виснут, их охвостья в небе тянутся тяжелом. На заре проснулся голубь и уже на ветке стонет, Хмель любви от ветки к ветке день и ночь страдальца гонит. Славословит он былое, проклинает время злое — Для изведавшего счастье горе тягостнее вдвое. Ночь не спал я, как скиталец, занесенный в край далекий, Голосил на всю пустыню: «Я несчастный, одинокий...» Разодрал рубахи ворот и посыпал прахом темя, Я тащу, изнемогая, непосильное мне бремя. Я в огне своем сгораю, нет отчаянью предела,— Доживет ли хоть до завтра это страждущее тело? Вот когда, своих печалей созерцатель осторожный, Я сыскал себе опору, для души приют надежный, Возле юношей, чье сердце не знавало лицемерья, Честных, чистых, родовитых, удостоенных доверья, Всем доступна их ученость, их учтивость, воспитанье,— Так от мускуса в мешочке веет всем благоуханье. Виночерпий их красивей, чем халифовы холопы, Стройный станом, с беспорочной шеей дикой антилопы. Мальчик шелковым платочком рот застенчиво завесил, Сам же к золоту живому тянет губы, смол и весел. Золотистое прозрачно, словно влага дождевая, В нем пузырики сверкают, в воздух родственный всплывая. И роятся, и стремятся потеснить один другого,— Вот один пузырик лопнул, а другой сверкает снова. Мной счастливцы недовольны, что на пир их не иду я, И, моей убиты грустью, повторяют негодуя: «Горе! Чем ты столь измучен? В чем обижен ты судьбою? Отчего ты столь печален? Что с тобою? Что с тобою? Ты по край ведро наполнил из колодца бед и страсти,— Иль ничем не утолился, кроме горя и напасти? Иль стрела красы случайной так была неотразима В час, когда ты по майдану проходил недавно мимо? Даже имя позабыто той газели, слишком ходкой,— Люди стали на базаре просто звать ее Красоткой. Не по ней ли ты страдаешь, сам себя совсем измучил? Ты на сохнущее сердце не по силам груз навьючил!» * * * Отдаешь ты Белокурую с нежным именем «Вино». Много золота червонного ей в приданое дано. Соблюдай ее, чтоб недруги не смеялись за глаза, А не то откажет в ягодах виноградная лоза. Не жалея меру золота я отсыпал за вино, Несверленых меру яхонтов отвалил я заодно. А Вино в кувшине плачется: «Пожалей, кувшин, меня! Я, кувшин, дрожу от ужаса, увидав язык огня». Я сказал: «Бояться нечего, коль останешься со мной». «Даже солнца?» — «Разумеется! Спал уже полдневный зной». Та спросила: «Кем я сватана?» Я ответил: «Сам я сват». «Кто жених?» — «Он именуется то «Ручей», то «Водопад». Та спросила: «Кто оженит нас?» Я сказал: «Оженит лед!» А она: «Но Белокурая в дом из бревен не пойдет!» Я: «Твой дом — изделие звонкое фараоновых времен!» А она: «Любовь горячая забрала меня в полон. Только пьянице безвкусному ты меня не подноси, Драгоценность благовонную пить сквалыгу не проси. Не давай огнепоклонникам — мне огонь невмоготу. Ни потомкам израиловым, ни молящимся кресту. Не давай юнцу, приличиям не ученому пока, Или день и ночь нетрезвому посидельцу кабака. Наливай меня способному чтить достоинства мои, Кличь покраше виночерпия и арабов напои!» Пить тебя, вино запретное, допустимо лишь тому, Кто оставил в винном погребе опустевшую суму. * * * Друг мой Бишр, я враг оружья, ненавистник я войны. Развлеченья да пирушки — вот чем помыслы полны. Не питай ко мне доверья, отпираться не берусь: И в бою и в отступленье поведу себя, как трус. Увидав, что от пустыни бунтарей летит отряд, Мигом я, коня пришпорив, погоню его назад. Для меня что налокотник, что нагрудная броня, Ваши панцири и шлемы — это все не для меня. И когда отряд в атаку вы готовитесь вести, Об одном лишь помышляю, как бы ноги унести. Если б доблестными звали тех, кто кутит в кабаках, Иль глазеет на танцовщиц в ожерельях и шелках, Иль с любовницей встречает розовеющий восток,— Был бы первый средь арабов я наездник и стрелок. * * * Я увидел Джинан, посетила она погребенье. И стихи произнесть повелело мне сердца биенье: Ты печальна, луна! Вкруг подруги в тоске собрались. Бьет по розам ланит, жемчуга проливает нарцисс. Только плач не о мертвом, кого приютила могила, А о нищем, кого у своих же дверей ты убила. Я же знал: для меня восходила сегодня луна И красу ее скрыть не могла темноты пелена. Кто полюбит тебя, осужден умирать ежечасно, Страстно жаждать тебя и от жажды зачахнуть безгласно. * * * Такова моя участь: Существую, по мучась. Мир — темницы пустей, Нет к свиданью путей: Стерегут, берегут — Сторож там, сторож тут. Вижу я, что иным Мир уже нестерпим,— Лучше сгинуть в аду,— Я ж надеюсь и жду. Шевельнуться могу, Но, что жив еще,— лгу. * * * Тобою я смертельно в сердце ранен, Я от любви безумен, бездыханен, Глаза мои ты плакать научила, Потоками глазницы источила. В долг не берешь у розы и рейхана,— Ты, о Джинан, сама благоуханна. Моей любви чистейшие порывы По-твоему порочны или лживы. И награжден я жалкою расплатой: В слезинке каждой — тайный соглядатай. Смеешься ты — а мне и жить нет мочи, Ты весела — а я мрачное ночи. И вот враждуют, что ни час, жесточе, Огонь души и плачущие очи. О, как бы я газель мою закинул В костер души и вместе с нею сгинул! Но нет ее. И звать ее не стану. Хоть бы прошла случайно по майдану! О свет души, когда б ты захотела, Ты исцелила б душу мне и тело. Но вдаль тебя враждебный вихрь уносит... Вернись! Не я прошу, а сердце просит. * * * Сколько ночей я проплакал! Как был одинок! Сколько слезинок упало в сыпучий песок! Сколько сменил я рубашек, намокших от слез, Сколько других, чтоб в сухие одеться, принес! Но лишь успеют и эти просохнуть, опять Должен на новые снова рубахи менять. Сколько ночей понапрасну я сон призывал, Сколько я раз безрассудным себя называл! Тот лишь, кто ночью не может к любимой припасть, В силах постигнуть, что значит безумная страсть. Бог да накажет любовь мою, друг Сулейман,— Толку в ней нет, а любовь без расчета — дурман. Ей ты скажи, что несчастный сгорит от любви,— Лучше разлука, уж лучше забытым живи! Мне позабыть? Но я вскоре иссохну вконец. Купчую, видно, за взятку составил писец, Текст, говорящий, что продан в неволю поэт, Удостоверен печатью несчастий и бед. * * * От любви терпеть обиды я, отчаявшись, привык. Обвинял и глаз шпиона, и доносчика язык. Поседел я с малолетства, хоть не знал еще сует, Но любовь определила, чтобы с детства стал я сед. Без любви прожить на свете двое сирых не могли б: Мы же оба одиноки,— осчастливь меня, Ариб! Я сказал и тут же понял: эта сирая душа От любви своей другому не отсыплет ни гроша. |
|
|
| Всего комментариев: 0 | |